С картами было сложнее. Тут Соня, как когда-то в библиотеке отца, опять едва пожару не наделала. Просунула одним концом, пламя то из печи и побежало.  Пришлось пледом затаптывать.  Дыму наделала. Кашляла. Дворник бы не учуял, не прибежал. Скомкала бумагу в плотный шар и в огонь. Больно было видеть, как огонь пожирал улицы переулки, проглатывал её картографические пометки, над которыми она так много трудилась в расчетах, ставших ей почти родными.  Одно успокаивало её: она помнила наизусть каждую точку, каждую цифру на карте, откуда планировалось совершить нападение. Могла наизусть воспроизвести каждый малейший переулок города. А оставлять нельзя - любая бумажка могла уничтожить все дело, погубить Андрея. Вот и с письмами, да картами было покончено, и она навалилась на книги… «Тарас Бульба» - любимый  герой Андрея, тот самый, с которым он так любил отождествлять себя в качестве героического Народного Атамана в среде унылых питерских работяг, длинным кульбитом полетел в огонь прямо с полки. Ненавидела Софьюшка это народное Атаманство Андрея, за блажь почитая, хоть и сама происхождением была из гетманства Разумовских. Более реальные атаманы Пугачев и Сенька Разин благополучно проследовали за Бульбой. А вот и знаменитые Андреевы «Гайдамаки. Всемирная история гайдамачества» какого-то Захарова, книга, к которой Андрей даже не допускал её на метр, но которая в Софьюшкиных руках уж не раз побывала в миллиметре от огненной пасти. И в минуты дурного настроения, особенно после ссор из-за упрямого своеволия царевны Софьи, с головой уходил в эту книгу её Атаман, и уж не было никаких Софьюшкиных сил и упорства, чтобы вытащить его оттуда. Софья схватила этот том, но захватанный вечно жирными Желябовскими пальцами, как кожаный фолиант предательски выскользнул из её маленьких, белых пальчиков и сам бухнулся об пол, раскорячившись всей пышной юбкой пожелтевших листов, словно станцевавшая кан-кан шлюха на шпагат в своей подбитой обильной требухой дешевых, оборванных кружев и оборок юбке. Из-под листов на волю выпали фотографии, тут же разлетевшиеся по ковру осенним листопадом кленовых листов. Только теперь Софьюшка поняла, почему так рьяно оберегал от неё Андрей эту книгу. Фотографии были семейные. Его с Ольгой. Она протянула руку и взяла одну из них – свадебную. Сердце кольнуло ревнивым уколом. Она почти физически почувствовала эту боль, но все же с силой заставила себя глядеть на эту фотографию. Андрей был великолепен – выбрит, свеж, во фраке, упитан той своей первой молодецкой упитанностью порядочного мещанина и никакой уродливой бороды, и в этот момент она сильнее всего ненавидела его. Но потом взглянуло на его лицо, напомаженное, как у купчика прическа в пробор не сочеталась с его глядящими из-под лобья суровыми глазами и серьезным, каменным выражением лица силой сжатых челюстей. У любых других эта физиономия могла вызвать лишь впечатление агрессии, испуга, но только Соня, знавшая Андрея лучше всех, понимала, что за этой маской агрессии скрывается неимоверное человеческое страдание. Вот и жевлаки на щеках выдавали его, и все это вызывало у ней какую-то дикую, необъяснимую радость ревнивицы: «Стало быть, и он страдал, понимал тогда, что подло так поступать, выходить за нелюбимую, счастье свое изображая, по нужде житейской брать, а брал все ж свою Оленьку! За приданое брал, за устройство, дитем народившимся прикрывшись». А более всего радовало и забавляло её, что Ольга Семеновна была хоть и в белом, но расплывшиеся как у пятидесятилетней старухи, отупевшее от беременности лицо и, уж не в силах быть задрапированным никакими хохлятскими рюшами, торчавший огурцом живот бессовестно выдавали её жалкое положение зависимой женщины. Были и другие фото. Офицальные. На них Ольга Семеновна выглядела куда приличнее, и особенно сердили в ней Софьюшку её красивые, длинные, белые ладони и такие же длинные, тонкие, чувственные персты пианистки, и Софья с омерзением косясь на свои руки, вдруг, замечала того, что не замечала раньше: свои пухлые, круглые, «несерьезные» ладошки с короткими, детским пальцами, покрытыми подушечками и грызенными в нервическом волнении, маленькими, изуродованными ногтями. И ещё болезненно заставляло ныть под ложечкой это декольте Ольги Семеновны: безупречно выполненная, маленькая грудь юной девушки и длинная, красиво очерченная шея, не оставляли не какого сравнения с её грозившей оборваться пухлыми щеками в двойной подбородок младенческой складочкой вместо первой и безобразно свисающим до живота выменем на тщедушном, крохотном тельце неразвитого ребенка вместо второго. И, уж совершенно забыв о деле и потеряв счет времени, одержимая ревностью Соня, чтобы окончательно измучить себя, вдруг, представила себя на фоне Ольги Семеновны в таком же декольтированном платье из рода sorte de bal, что каждый год первого числа осени в день её рождения исправно поставляла ей матушка, и что каждый год она так же исправно списывала Вере за ненадобностью в её повседневной окопной жизни подпольщицы. И все её безобразные прелести пухлой карлицы с болезненной ясностью всплывали в её воображении, гиперболируя до невероятных размеров, уродуя себя до циркового уродца, что балаганом выставляют на потеху публике. Тут был и мальчик. Тот самый. Их. Простой, толстощекий хохленок, с выбитыми под горшок волосами, некрасивый и не страшный, может, чуть похожий на него, но более своим крепким, пузатым видом на типичного купидона с дутыми щечками и чуть туповатым взглядом ничего не понимающих, детских глазок. Она знала, что это был его сын, и потому особенно ненавидела этого мальчика, испортившего жизнь ей, Ольге Семеновне и отцу только своим никому ненужным появлением на свет. Так вот кого прятал от неё Андрей, то  и дело украдкой лазая в свою книгу. А она врала, что любила бы этого мальчика, как своего. Нет, не любила бы – возненавидела!
 Рассматривание семейный фотографий Желябова ввело Софьюшку в какой-то транс, и она, сама не заметя того, забыла обо всем. Она очнулась от полусна, только когда часы пробили шесть! Светало! Софья поняла – надо уходить, ещё минута – и может нагрянуть полиция! Не долго думая, швырнула фотографии в печь, почему-то пощадив книгу, которую аккуратно поставила обратно на полку. Догоравший уголек съел то немногое, что осталось от прошлой жизни Андрея.
 Взяв нитроглицерин, что оставался в банке, вышла. Квартира была ликвидирована.
 
 Та тайная комната Третьего отделения, куда привели арестованного Желябова, был не пыточный застенок, а специализированная фотографическая мастерская, где снимали мертвецов для дактилоскопии. В то время, в которое повествуется наш роман, для опознания мертвых преступников и их жертв  широко практиковалась посмертная фотография, а поскольку иного метода усмирить Желябова, дабы обезопасить Государя, не нашлось, его и решили привинтить к креслу.
 Кое как усадив спящего Желябова, конвойные жандармы торопливо стали пристегивать к стулу ремнями, пока туша не вывалилась вперед и не пришлось подбирать её с пола.
-Вот так, готов, голубчик. Теперь не вырвешься. Тащи антидот!

  Приходить в сознание было мучительно трудно. Он ещё пытался драться, но руки и ноги были словно парализованы. Желябов открыл глаза. То, что он умер и попал в ад, он уже не сомневался – прямо перед  ним стоял Александр и, нагнув голову, прямо к его лицу смотрел ему в глаза своими серо-голубыми, неподвижными, холодными глазами.
-Он может говорить? – спросил царь, чей голос звучал в ушах Желябова расплывчатым железным эхом.
-Должен, - пожав плечами, ответил медик, отирая шприц.
 Желябов попытался повернуть голову, но и тут он обнаружил, что шея его была намертво приделана к спинке стула при помощи кронштейна, а голову в прямом состоянии поддерживали два винта, вкрученные прямо в виски. Хуже всего, что его бороду забыли выправить, и густые волосы  бороды, запутавшись, так и застряли между шеей и металлическим шейным держателем, что создавало чудовищное неудобство, и борода была натянута так, что открывая рот в чудовищном зверином оскале, казалось, что вот-вот выдерется вместе со скальпелем, стоит пошевелить только губами. Если это не смерть, то сон. Все было, как в детском кошмаре: он не мог пошевелить и пальцем, а враги, чьей смерти он так жаждал, стояли  рядом, перед ним, готовясь нанести смертельный удар!
 Спустя секунду он стал приходить в себя. Возле Александра проступили силуэты людей, которых узнал сразу же: первый был вчерашний прокурор Муравьев, за ним главный полицмейстер города Дворжницкий, которого он признал по фотографии в газете и Лорис сверкал на него своим злобным и одновременно чуть хитрым прищуром горца, остальные те самые конвойные жандармы, которым он задал хорошую взбучку и тюремный доктор, что, в конце концов, вырубил его одним движением пухлой руки..
-Приходит, - подтвердил доктор, услужливо кивнув головой Государю.
 Александр Николаевич снова подошел к пленнику, нагнул голову, чтобы посмотреть сидящему в лицо. Государь страдал близорукостью, той же глазной болезнью, как и Желябов и плохо различал дальше пределов своей руки.
-К чему весь этот цирк?!
-Так дерется, Ваше Величество, еле укоротили гада! – выкрикнул кто-то из жандармов, в рваной шинели, ещё разгоряченный дракой.
-Кусается, у, волчара! – корчась от боли в прокушенной руке, не по уставу подтвердил тот самый жандармский офицер, что тыкал жезлом в спину Желябова, прогоняя по тюремному коридору словно скотину.

-