О второй девице, с «остренькой» фамилией Шилова, с полной уверенностью можно было бы сказать так, если бы этой блондинки не существовало на свете вовсе, то её нужно было бы придумать. Впрочем, в обществе молодежных компаний, её так все и звали «Шилова», нисколько не пользуясь её длинным и пафосным, как намогильный венок именем «Лилия» и ещё более ужасающим отчеством «Владимировна» (как обычно в шутку пользуют отчеством уж не молодых пройдох женского пола, что, мимикрируя под подростка, вторгаются в юную компанию «со своим уставом»). И в этой короткой, но сразу режущей ухо неприятно-шипящей фамилии сразу все сказывалось, стоило лишь произнести — Шилова — как все сразу же узнавали этот «лейбл», и губы кривились в странную насмешку, будто от свежесъеденного сырого лимона, и молодые уши, встряхиваясь, напрягались во внимании, а рты уже не могли не о чем говорить, как кроме как об этой «сумасшедшей», которая вот-вот сейчас снова выкинет очередной трюк, от которого все выпадут «в сухой остаток». Как только персонаж попадал в чат, то там свершалось настоящее безумство, словно кто-то разом испускал веселящий газ. Причем, говорила Блондинка о вещах поистине ужасающих, даже гадливых, о которых рядовому, нормальному человеку не пришло бы и в голову говорить вслух, тем более в компании, ибо было не принято, чтобы не опозориться и, как говорят в народе, «не навлечь на себя постылища», но наша героиня, не боясь никого и ничего, не считаясь ни с какими законами земной и небесной морали, преподносила все в такой столь откровенной и столь же остроумной форме, что заставляла многих закатываться в смехе над самыми печальными вещами человеческой жизни, дергаться в припадках хихиканья, словно вирус невидимого «аццкого» мема, под названием «Шилова», пробравшись в мозг воздушно-кабельным путем Интернета, кривлял их лица в судорожном припадке грубо - хамствующего веселья «без причин». Одна коллега по писательскому цеху, Виктория Троцкая, как то раз так написала о Шиловой: «Когда среди нас появлялась она, святые, не дожидаясь, когда их вынесут, сами пускались наутек». И в том была истинная правда. Но что, как не яркая эпатажность бесстыжего кощунства привлекает развращенные избытком молодые умы нашего времени. Пиар он есть пиар, не важно с каким знаком он преподносится «+» или «-». И, если рассматривать, пиар в наши дни, то минус, помноженный на неоднократные повторения, рождает огромную силу плюса в пользу пиарищегося.

Чтобы получше узнать Шилову, давайте, вдруг, на секундочку представим себе мастера ужаса Хичхога, толстого и ужасного, шутящим — это и будет наша вторая героиня.

Все знали, что Шилова это не только та, кого называют в Интернете тролль, Шилова — это мистика, Шилова — это всегда страшно интересное и — смешное «Очень старшное кино». Она так и говорила про себя, когда её спрашивали о работе: «Я — писатель кино, я «пишу кино»»Сама же она позиционировала себя, как модный, молодой писатель писатель, хотя ей уж давно минуло за 35

Шилова — яркая литературная звезда на темном небосклоне закатившейся, но так и не взошедшего темного солнца русской мистики, гений черного юмора. А какой же гений мистики, да без странностей. Что и говорить, по плану черного юмора этой 38 летней мадам не было равных во всем белом свете, и даже Гоголь по сравнении с ней показался бы вам простой церковной служкой.

Бывают такие личности, которые запоминаются с первого взгляда раз и навсегда! Такова была и она — писатель-мистик Шилова. Впрочем, внешность её полностью противоречила внутреннему содержанию. Никакой черноволосой готессы с длинной, лебединой шеей и томным взглядом пресловутого «загадочного лица» не было и в помине.

А теперь представим себе располневшего, похожего на ангела, белокурого подростка. Впрочем, что мы говорим, внешность её была ещё довольно привлекательна, и даже по — женски сексуальна для девушки-невесты первой юношеской красоты «на выданье»: большие, круглые, наивные серые глаза, нежное лицо (впрочем с несколько крупными чертами лица), дивная, белая кожа, великолепные золотистые волосы, которым позавидовала бы любая представительница гламура, но словно в противовес, движения пухленькой, с весьма непомерно развитыми женственными округлостями аппетитной, маленькой фигурки столь по-подростковому угловаты и неумело - неуверенны, что создавалось противоречивое и тем странно- неприятно-отталкивающее впечатление, что, словно по чьей-то злой воле, ребенка, подростка, зачем-то запрятали в тело взрослой женщины или же наоборот, и что было первично, а что вторично в этом утверждении разобрать было невозможно.

Но одно было ясно, что находиться с в обществе со столь странной особой было неприятно физически, ибо физическая странность её внешности в своем кощунственном противоречии несуразности дополнялась жутковатым психо-эмоциональным обликом, уж совсем никак не шедшим к её по — детски беззащитно нежно-женственной внешностной оболочке: когда эта не по-детски суровая мрачность серьезного лица и эта чудовищная молчаливая замкнутость (как знать, не скрывается ли за ними убийца), вдруг, не моргнув, глазом, тонкой хрипотой, страшного «загробного» голоса выдавливали из себя жутковатую шутку, и публика покатывалась со смеху над тем, над чем смеяться нельзя и кощунственно, многие обыватели потом говорили, что, не иначе, но в этом пузатеньком ангелочке обитает демон, заставляющий её говорить все это, но большинство сходилось просто на - «сумасшедшая».

Сама же наша героиня утверждала, что она является «биологической конструкцией», неким человеком будущего, в спешке случайно заскочившим вперед на несколько веков раньше, попав «не на тот поезд». Что по ней можно изучать облик человека, каким он будет через лет через пятьсот.

Ей было уже под сорок. Но про таких, как она говорят — человек без возраста. И правда, с первого раза определить её возраст никому ещё не удавалось. А когда она говорила сколько истинно ей лет, это воспринимали как шутку, но, вглядевшись, оппонент, вдруг, вытаращивал глаза и неприязненно отворачивался, словно только что разглядел перед собой смимикрировавшегося под дитя, карлика-уродца. Она была из тех «некрасивых красавиц», которые притягивают и отталкивают одновременно...именно своей странностью.

... когда ты будешь позван кем на брак, не садись на первое место, чтобы не случился кто из званых им почетнее тебя,

и звавший тебя и его, подойдя, не сказал бы тебе: уступи ему место; и тогда со стыдом должен будешь занять последнее место.

Но когда зван будешь, придя, садись на последнее место, чтобы звавший тебя, подойдя, сказал: друг! пересядь выше; тогда будет тебе честь пред сидящими с тобою...

Новый Завет. Еванглие от Луки стих 14.

Может, природное неприятие и сделало её изгоем, но с самого детства, перенеся множество издевательств, причина которых исходила именно от её «странности», боясь испытать ту же боль от унижений, она застенчиво сторонилась какого-либо общества, предпочитая безопасное одиночество.

Впрочем, разберемся поподробнее. Писательство само по себе предполагает одиночество, но речь сейчас не о том...

... В реальной жизни она не делала ничего такого, за что её можно было признать странной, но её все равно её упорно считали «странной», почти идиоткой. И, за эту «странность» её гнобили в любом обществе, увольняли с работы без всяких видимых причин, так и объяснив причину увольнения с формулировкой «за странность». Но в чем конкретно выражалась эта «странность» и, главное, в чем конкретно эта странная «странность» препятствовала качеству выполняемых работ, работодатели не смогли бы ответить даже под дулом пистолета у виска.

Так закалялась сталь. Со временем то, что её гнобили, ставили посмешищем, изгоем, перестало приносить боль, но стало доставлять удовольствие, почти какое-то садомическое наслаждение, которым она упивалась от одного своего внутреннего осознания того, что она уж давно претерпела и выросла из этого, загрубив до состояния пяточной кожи всякие чувственные боли в своей ЗАСТЕРвевшей душе. И то, что её гнобили и унижали теперь, было для неё давно не ново в своём пройденным, но тем более смешным до жалостливой тошноты, которую она чувствовала к «унижавшим и обижавшим» в своем внутреннем превосходстве над этими жалкими и примитивными людишками, которые думали, что своими глупыми унижением они снова могли доставить ей хоть какую-то боль. Более того, она находила в себе необыкновенную дикую радость и гордость за саму себя, когда, придя в новое общество, она, уж, не желая заново проходить утомительный путь изгоя на радость своим неизбежным гонителям, а сама «садилась на последнее место», публично выставляя себя посмешищем, клоуном...

...Злым клоуном, что, наслаждаясь своим падением в шуты, оборачивает брошенные ему едкие шуточки против своих же насмешников, шут, что пользуясь своей неприкосновенностью шута, как угодно готов надругаться над этим миром, мстя за то, что мир когда-то надругался над ней самой, «не вовремя» впустив в себя столь нелепую биологическую конструкцию под названием «Шилова».

Есть такое понятие в литератруре — оксюморон, что означает остроумную глупость, юмористическое противопоставление невозможностей. Таким «противопоставлением всевозможных невозможностей» для неё стал для ней мистический юмор, тот необузданно - дикий литературный аппендикс, который, кроме нескольких её преданных маньяков, как то: Николай Васильевича Гоголя и Патрика Зюскинда, а также нашей героини, Шиловой Лилии Владимировны, ещё толком никто не смог освоить, не скатившись к элементарной пошлости. Ведь, всем известно, чтобы победить свой страх, над ним нужно — посмеяться, подобно тому, как страшное загноение раны можно обезвредив, просто пописав на неё. Она смеялась над всем: над собой, над своим страхом, над мистическими страхами доверчивых «пионерских» страшилок, чем так тешит себя ребятня, и над теми, кто смеялся над ней, все больше и больше, погружаясь во мрак придуманного ей для неё же самой циничного образа «смеющегося ублюдка», писающего всем в лицо, пока, наконец, не превратилась в законченную стерву.

А ничто так не привлекает молодежь как тот, кто позволил себе все, что позволил себе сам — неформат, живущий только по своим созданным самим законам, циник, смело презирающих все и вся на свете. Ведь чем более презираешь человека, тем больше он тебя любит и восхищается тобой, даже если морали утверждают обратное — не верьте. Так что, несмотря на то, что она была изгоем, этот человек высказывал себя с столь сильной стороны, что становилась неформальным лидером в любой компании, и все её затеи, хоть и отвергались публично из-за рабской боязни осуждения, но признавались как незыблемая мода.

Третья девушка - Алина Малиновская. Сама она больше называла себя Малиной, сочетая «в одном флаконе» свое имя и фамилию. Иногда её звали просто — Мальвиной. Правда, никаких синих волос она не носила, напротив того, рыжие пряди огненной лисы обрамляли её молодое, свежее, чуть остроносенькое, лицо, и, многие, желая польстить ей, звали её Лисичкой.

Что можно было бы сказать о ней — то, что она была самой юной из компании, а молодость вряд ли выносит из себя что-то определенное, ведь женский характер, подобно вину, зреет с годами, а там уже становится ясно принесет ли выжатый виноградный сок добрый урожай в виде выдержанного, элитного вина или же обратиться уксусом стервозности. Однако тот образ «хорошей пай-девочки», которому она так примерно старалась следовать, все ж закрепился за ней, и все считали её неплохой девчонкой. Казалось, что все в её жизни закрепилось сразу же, с первых шагов, и шло тем же прописанном направлении, расписанным на многие десятилетия вперед. Единственной дурной чертой было пожалуй непоколебимая её уверенность в собственной правильности, коим в той или иной степени грешат все пай-девочки, учащиеся на средненькую четверку. Родом она была из далекой Львовской области (родители переехали в Питер, когда она была совсем ребенком), и способность, приспосабливаясь, выглядеть «хорошей девочкой» в любой компании было заложено у неё в крови предков. Подспудный, умненький план, что, возможно, она станет женой сына проректора, радовала её. Вот почему наша Лисичка так стремилась познакомиться с Ваней поближе, с наивностью молодости полагая в этом добродушном увальне легкую добычу для себя.