Кто вы такие?!!!!!!!

Она понимала, что где-то рядом разговаривают люди, но что они говорили, она не понимала. Так бывает на начальной стадии пробуждения, которую в народе ещё почему-то неправильно прозывают сонным параличом, когда в самой последней фазе сне слышишь слуховые галлюцинации, но, понимая, что звука этого нет, и не может существовать, а существует он исключительно лишь в твоей голове, как мучительная озвучка ночных кошмаров. Так и она, слышала эти голоса над своей головой, что рядом разговаривали мужчина и ребенок, но пока, не в силах пробудиться, из всего, что они говорили не могла разобрать ни слова, а лишь отдельные гласные «о», «у», «а», как и не могла снова уснуть, а , может быть, умереть, снова провалившись в небытие, лишь только за тем, чтобы мучащие эти нечленораздельные звуки рядом тот час же прекратились, и ей не пришлось пытаться разобрать, о чем же они говорили.

Наконец, звуки начинали приобретать очертания, и она могла выделить отдельные слова, из которых вырисовывалось и врезалось более других одно странное слово: «Шабир», «Шабир», «Шабирко». Оно повторялось чаще всего, и тем своим русским «непонятством» раздражало более всего.

-Шабирко, Шабирко, что ты наделал? - Наконец, услышала она первую фразу, которую могла разобрать, и тот час же поняла, что это таинственное «ШАБИР», что повторялось более всего, было именем собственным, которым называл ребенка тот, другой, мужчина.

-Да, я то что? - обиженно бубня, оправдывался тот, детским, каким-то мультяшным голосом, когда ясно понимаешь, что ребенка озвучивает не ребенок, но профессиональный травести. - Они сами плохие.

-Это верно, - заговорил третий голос гортанный и грубый,и от того страшный, как ржание коня или же медвежий рык, что - то среднее между этими животными звуками, - в конце концов, пришли к нам к нам, а не мы к ним...Мы сделали все что могли, чтобы отпугнуть их. Знаки на них не подействовали, да и вели себя глупо, - она снова не расслышала, так как звуки расплывались в какое -то нудное, единое гудение трубы.

-Сколько раз я говорил, чтобы ты не пугал людей своим «бу». Сколько раз…Ты же погубил их.

-И не хотел, - как то театрально заплакал ребенок-травести.

-А кто слил бензин?! Ну, отвечай!

-В конце, концов, - снова вмешивался тот страшный, гортанный голос, - погубили их не я и не Шабиркины проделки , погубил их собственный страх. Ведь нет ничего страшнее для человека, чем его собственный страх. Именно он заставляет свершать самые гнусные поступки. Не было бы тех воин и бедствий, если бы не страх, гонящий людей… Шабир!

Меж тем слышалась возня и неприятный детский смех, будто, меж тех философствований о человеческом страхе, и ведущимся за ним бед, баловался ребенок. Шилова почувствовала, как кто-то чуть дергает её за волосы, засовывает маленькие, пропахшие детским калом пальчики ей в нос.

-Прекрати, Шабирко.

-Ну, яааааа...ниииии

Ей, вдруг, мучительно захотелось открыть глаза, чтобы созерцать этого маленького, неугомонного «Шабирко», этого ребенка с голосом травести, но она не могла сделать и этого, тело упорно не слушалась её, словно было парализовано. Как в самом страшном её кошмаре. Надо бежать, но тело парализовано. Ужас, вдруг, охватил её. Мысль о том, что она умерла, но в какой-том мере все ещё может существовать после в какой-то новой, таинственной и мучительной ещё неизведанной для неё форме осознавания собственного прошедшего бытия, ужаснула, как другая, более трезвая мысль тот час же третировала предыдущую, что раз она могла слышать и мыслить, то это была ещё не смерть, и надо было бороться, бороться до конца, чтобы её не приняли за мертвую и не захоронили заживо. Собрав все силы, она все же попыталась открыть глаза. Мутные образы проступили сквозь слезную пленку. Это заметили, ибо напряжение выдалось невольным движением подергивания век.

Разговоры тот час же прекратились. Она поняла, что её невольное движение заметили.

-Просыпается, - с таинственным любопытством ребенка, пыхтя, словно медвежонок Умка из советского мультфильма, произнес тот, кого назвали «Шабирко».

Сквозь гнойно-слезную пленку было сложно что рассмотреть. Глаза трудом продирались, как бывает, когда долго спишь после простуды или с трудом отходишь после общего наркоза. Свет не давал рассмотреть, но вот глаза, немного обвыклись, она могла с трудом рассмотреть обстановку комнаты.

Незнакомая комната напоминала больничную палату, и лишь отдельные элементы как то аквариум с золотыми рыбками, или же пальма у окна говорили о том, что это все же помещение, предназначенное для жилья.

Она не могла понять, где она, что происходит, КТО ОНА. Так уж несколько раз бывало с ней и дома, после тревожного, хаотичного сна, когда, пробудившись в каком-то оцепенительном ужасе затекшего тела, она совершенно не могла отличить все ещё продолжается ночной кошмар или же наступила реальность, а попутно амнезия охватывала весь её не проснувшийся мозг и на долю минуты, она, вовсе забывала, кто она, где, зачем, а оставалось лишь восприятие бытия, но не так как мы воспринимаем попутно, осознавая это восприятие, как часть существования собственного «я», как жизнь себя, а словно со стороны, словно бы СО СТОРОНЫ она просматривала какое-то непонятное кино, совершенно не осознавая, что происходит в нем, кто она, и зачем это теперь происходит, это «кино».

Так было и теперь, она могла лишь созерцать предметы, совершенно не отдавая отчета, не осознавая собственного «я». Постепенно мозг стал возвращаться в реальность, «я» проясняться, но тем никак не проясняться вопрос где находилось теперь это самое «я», и что теперь происходило, ибо, как ни напрягался мозг, комната была ей совершенна незнакома. Так уже бывало, в кошмарных снах. Она чуть прикусила себе язык — больно. Стало быть, это было не сон, а происходило с ней на самом деле. Бывало и во сне чувствуешь боль, но только от старых ран, как -то от операционного шва на животе, боли в бедре, или изнывающих от непогоды старых переломов, которые не приносили особых страданий, ибо она свыклась с этими за долгие годы накопившимися неполадками собственного организма, но которые, облекаясь в мучительную фантазию ночных кошмаров, раздувались до безобразнейших увечий, нанесенных то и дело преследовавшими её во сне ИНЫМИ - жестокими воплощением зла, которых она, порой, даже толком не могла определить, как оконченную форму существования, но лишь наверняка знала, что они необыкновенно жестоки и беспощадны, но никогда, никогда от произведенной во сне самой себе боли, «синячков»*, как ласково она это называла. Так что лакмусовая бумажка «синячков» была верной, не давала сбоя. Но где она?

*Синяки — жестокая детская игра с осознанным нанесением себе увечий.

Тут она снова услышала то же сопение «Умки», повернула голову, и в ту же секунду непроизвольный дикий вопль ужаса сорвался из её глотки.

Перед ней стоял — живой миньон! Да, да, совсем такой, каким не совсем здоровая фантазия какого-то французского аниматора воссоздала в культовом мультике «Гадкий я», только с той поправкой, что «миньон» то был живой. Посреди лба на неё с любопытством взирал большой карий глаз. Носа не было. Вместо рта была проделана дырочка, лишь условно обозначающая рот. Большая голова сидела на маленьком бочкообразном теле, и лишь неясная перемычка, обозначающаяся пухлой младенческой складочкой отмечала место шеи, которой почти не было. Он и выглядел, как капсула от пилюли, этот ожиревший карлик, этот уродливый младенец-циклоп. Однако, покрыт одноглазый «миньон» был человеческой кожей, на голове густой шевелюрой росли черные растрепанные ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ волосы, а сам он, выдавая сопящие звуки «Умки», дышал через рот, видимо, заменявший ему всякое отсутствие носа.

В ту секунду, когда она увидела перед собой «миньона» и визг ужаса разрезал воздух словно бритва из низкочастотных килогерц. Это напугало чудовище, ибо его единственный глаз раздвинулся до немыслимых размеров, норовясь выскочить из орбиты жирного, пирожкообразного мешочка, заменяющего веки, крохотный уродец схватился за голову, что есть мочи зажал пальмообразные уши ладонями и - тоже завопил скорее не от страха, а от самой неожиданности вдруг разрезавшего пространство женского визга. Этот концерт «взаимного ора» обоюдно напуганных Шиловой и уродца продолжался не более секунды, пока естественное состояние страх не перешло в её ноги. Она хотела спрыгнуть с постели, чтобы бежать, но в ту же секунду ощутила, что не может и двинуть правой ногой, ибо та была, загипсована по самое бедро и представляло собой неподъемное бревно, и это самое ужасное открытие пришло с ощущением того, как чьи-то очень сильные, каменные руки схватили её за плечи. Она инстинктивно обернулась, чтобы увидеть державшего её, когда увидела того самого великана с мертвенным лицом, что поймал её на болоте… В ту же секунду она почувствовала, как все зашаталось и снова стало проваливаться.

-Ну, нет, теперь не пройдет, - услышала она смеющийся голос, и запах нашатыря ударил ей в ноздри. Вздернув головой, словно валявшаяся в кустах гопница, которую окатили водой «для протрезвления», она пришла в сознание, захлопала глазами, теперь уж окончательно не понимая, что происходит с ней, как дверь в комнату со скрипом открылось, и, странно покачиваясь на своих длинных, неестественно изогнутых передних конечностях - копытцах, стал входить человек с лошадиным лицом, тот самый волосатый «стог», что встретил их у заброшенного дома...