Фаталист поневоле

 Начальник Третьего жандармского отделения Дрентельн Александр Романович сидел в своем роскошно обставленном пыльной мебелью кабинете и что-то, увлечённо вертя в руках, внимательно рассматривал сквозь огромную лупу. Это была пуля – небольшая пуля обычного шестого калибра, тут же пред ним лежал разобранный, вывернутый нутром револьвер, системы Кольт-Вессен, а чуть поодаль громоздилась разломанная краюха белого хлеба, уже застывшая в глухой сухарь.
 «Смерть кровопийцам», - прочел он крохотное клеймо на ободке пули.
-Великолепно, просто великолепно, - мяукающим голосом твердил начальник Третьего отделения себе под нос. –  Просто и логично…- Теперь он поднял и, сжав светло голубые, прозрачные, как у рыбы, подслеповатые и маленькие, как у крота, заплывшие лицевым жиром  старческие глазки, стал усиленно рассматривать под лупой сам револьвер. На рукоятке он обнаружил  в том же витиеватом стиле выгравированная надпись: "Андрею Желябову от его верных  товарищей, на долгую память. Одесса 1878»

 Ниже красовался сам значок  народников, состоящий из перекрещивающихся топора, кинжала и пистолета, этих трех необходимых для русского бунта принадлежностей, обрамленных овальной надписью "ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ПАРТИИ", при первым взгляде всем своим видом очень походивший на то, как клеймили свинину первой категории.

-Превосходно! Лучше и быть не может! Ничего глупее эти разбойники не могли и придумать! "Правда, "на вечную" память сюда подошло бы гораздо больше, ибо кто с ружьем придет, тот от ружья и погибнет, но все равно, сей чудом добытый трофей сгодится". В глазах Дрентельна скользнул нехороший азартный огонек, обычно предвещавший жутковатую выходку солдафонской шутки, до которых он был настоящий мостак.  Взяв колокольчик со стола, он позвонил человека. Вошел дежурный жандарм.
-Что угодно, ваш-п-с-с-с-во? -  бегло спросил он, услужливо кивнув головой.
-Позовите мне тех, двоих, ну тех самых,  что не углядели девчонку. Устроим-ка им очную ставку. Посмотрим, чем они будут отвираться эти голубчки.
-Сл-у-у-у-у-ш-а-с-с!

  Через минуту перед ним уже стояли два уже известных нам горе -«героя»: солдат-конвойный «Данилыч» и жандармский офицер, более известный нам теперь как граф Нелюбов-Ецкой. Но куда теперь делась лощёность «графа», этого напомаженного «господарика», чей безупречный гусарский мундир ещё так недавно производил блистательное впечатление. Поход по черногрязью низовых Чудовских болот до неузнаваемости «преобразил» его благородие: теперь это были жалкие, вымокшие лохмотья, один рукав был наполовину оторван, а пуговиц не хватало до половины. Лицо «графа» было забрызгано грязью, а до этого до блеска умащенные помадой усы, свисали на губу издохшей мышью. Шинель солдата, как более приспособленная к длительным походам вещь, пострадала куда меньше, но один сапог ему всё же пришлось оставить в болоте, и на месте его зиял грязный онуч с дыркой, из которой вылезал большой палец с грязным ногтем «в трауре». Они имели вид тех людей, что по очереди вязли в болоте, вытаскивая друг друга.
 И так же по иронии судьбы оба  конвоиров-неудачников   были скованы тем самым наручником, которым до сих пор должна была «пристёгиваться» Софья. Вид у обоих был самый жалкий.
-Свежий кавалер. Федотов. Картина малом. Здравствуй, здравствуй, друг мой Нелюбов, не ожидал, что мы свидимся так скоро, «граф». Ну, рассказывай, что у вас там стряслось с доверенной вам барышней?
-Не, погубите, ваше сиятельство! – вдруг, кинувшись на колени перед Дрентельном, заголосил солдат. (По неволе и графу пришлось пригнуть колени, потому что дюжий солдат был выше его на голову и в полтора раза здоровей весом, но благородная гордость никак не позволяла проделать ему, Нелюбову, то же "упражнение" перед человеком происхождения заведомо ниже себя: потому ему пришлось только смешно перекосившись в сторону скованного напарника, расставить ноги, но он всё равно всё-таки устоял, с суровой насупленностью глядя в глаза начальника, от которого уже не ждал пощады). – Как ведьма в окно выскочила! Нёлюбов-то  в неё бумс-бумс из винтовки, а эта чёртова кукла раз - под поезд кинулась, и … исчезла! Ведьма, ей богу ведьма, ваше сиятельство, вот вам крест! Сам видел! – не уточняя, что же он всё же такое «видел», для убедительности солдат широко и, уже поясничая от страха, смачно перекрестился. - Не губите, ваше благородие, не губите! - слезно продолжал причитать  он, - дома жена, детишки, малые!!! Кто кормить будет!!!– при этом холопски дёргаясь всем телом, он подполз к Дрентельну на коленях и с привычной крепостной покорностью хотел поцеловать пухлую ручку«барина».
-Молчать!!! – заорал на солдата Дрентельн. – Что, Нелюбов, что же ты сегодня такой притихший. Расскажи, расскажи - ка сам, как упустил опальную барышню. Поведай нам свою версию, а мы послушаем.
-Должно быть, сама под поезд попала, - не объясняя ничего, буркнув, сделал вывод «граф», потупив взгляд в землю.
-Замечательно, просто замечательно. Значит, вы, граф, полагаете, что будто бы барышня наша сама, под поезд кинулась. Самоубилась, стало быть, родная…
-Сам сам видел!!! – хлопая по глазам ладонями, орал мужик. – Ведьма, как раз ведьма! Улыбнулась так завлекательно, а сама бух  под поезд – тут-то и след простыл! Нелюбов поймать её хотел, сам чуть сдуру на рельсы не кинулся, да я навалился вовремя - удержал.
-Вы что, оба, за идиота меня держите?!!! Тело, где тогда тело?!
-Но я стрелял в неё! Должно быть, поездом унесло!
-Попал, попал в неё, ваше благородие! – уже радостно засеменил мужик. - Как есть попал,сам кровь видел, да что ей сделается, ведьме!
-Хватит! Молчать! Заткнитесь оба! Поездом унесло, говоришь! Если б поездом, - (лицо благообразного пухлого старичка, вдруг, исказилось гримасой ярости, и начальник Третьего отделения в раздражении схватил подползшего, к нему трясущегося мужика за густые вихры), - то размазало…размазало бы, - ( для убедительности слов Дрентельн стал «мазать» и без того сбитый  нос мужика о край стола), - вот так размазывало бы…вот так…вот так размазало бы…в кровищу размесило…
-Барин, помилуйте!!! – орал избиваемый солдат.
-Оставьте его, я во всем виноват! Я упустил!
-Значит, вы всё-таки признаете, - (нарочито растягивая каждое слово для записи в протокол, Дрентельн брезгливо отер кровь с пальцев об надушенный платок), - что упустив преступницу, то есть, по сути, организовав побег особо опасной террористки, вы тем самым действовали в купе с вашеми приятелями анархистами? – (Протокольные внимательно заносили слова Дрентельна).
-Нет, клянусь, я первый раз увидел эту барышню на вокзале! Если бы я только знал, кто она, я действовал бы куда осмотрительней…- (протокольные занесли и эти слова Нелюбова, которые уже ничего не значили в его оправдание).
-Правильно, если бы, да кабы, то во рту росли грибы…Так вот, граф, пока мы с вами тут так мило беседуем в сим теплом, уютном кабинетике, эти анархисты, враги государевы, хохочут нам прямо лицо. Пристав, прочтите, пожалуйста, записочку. Хотя нет, дайте, я прочту сам сие произведение. Вот она «малявочка», достойная лучшего дамского романа. – И кривляясь, как бы подражая тоненькому девичьему голоску, начальник жандармов прочёл:

Дорогая мамочка, не беспокойся обо мне, со мной всё в порядке. Я бежала из-под стражи и сейчас нахожусь в Питере у надежных друзей. Не ищи меня, я найду тебя сама.

Ваша преданная дочь, Софья Перовская

Подпись, дата, все как положено Ну, что вы теперь на это скажете, граф?
-Возможно, это подделка. Провокация.
-Мне, кажется, граф, вы забываетесь, где находитесь и скем говорите!!! Здесь не место для подделок! Эту записку как раз сегодня утром мы переняли у почтового, который нес её в дом  матери Перовской! Хватит, довольно, надоели вы мне оба! Солдата я по крайности прощаю, что ему сделается – мужик, он и есть мужик: отсидит себе недельки две на гауптвахте за неисполнение, да маршбатаком* на Кавказ, а вот с вас Нелюбов у нас будет спрос особый, ведь это же вы упустили девчонку. Придется вам теперь самому топать в ваш Олонец вместо нашей барышни, как государеву преступнику. Знаете, граф, честно сказать, препротивнейшая служба, да делать нечего: я должен исполнить свои государственные обязанности, даже если они противоречат моему желанию.
-Но вы же понимаете, я не виновен! Не в смысле девчонки…в том…в том смысле, что я никак не связан с этой шайкой анархистов!!!
-Знаю, граф! Знаю! Со своей стороны не смею заставлять вас оправдываться тут перед собой, подвергая вашу дворянскую и офицерскую честь излишнему и, более всего, никому ненужному испытанию. Знаю, что не связаны, понимаю, что не могли быть, хотя в свое время ваши дальние родственнички Трубецкие и наделали делов в Декабрьском восстании против отца государя, я всё равно верю вам Нелюбов,  да вот  ничем помочь не могу. Надо мной Государь, Тимашёв. А министр (и это мягко сказано), когда я по долгу службы вынужден был сам сообщить докладной запиской о побеге в Чудово, был очень недоволен столь пренебрежительнейшим отношением моих подчиненных к государственной службе, ведь он сам, получается, пусть косвенно, но своей подписью в приказе о назначении, оказав вам доверие, «отрекомендовал» вас на эту не столь престижную и доходную, сколь ответственную и необходимую государству должность, на которую, кстати, вас, граф, по высокому происхождению вашему никто не обязывал. И что мы имеем теперь, после вашего столь сокрушительного провала элементарнейшего, более того, скажу, СЕКРЕТНОГО   поручения по конвоированию государевой преступницы … Получается, что вы, жандармский офицер, не справились со слабой девчонкой, более того, своим пренебрежением к обязанностям конвойного полицейского, вы опозорили весь Жандармский Корпус, своих товарищей, а, прежде всего меня, как вашего непосредственного начальника, не говоря уже о тех повязанных с вами людях, - (хмыкнув, Дрентельн намекающее кивнул глазами на скорчившегося от боли, стонущего от побоев солдата), - кто должен будет понести  за ваш промах суровое наказание. Да, вот ещё граф, вы теперь конечно считаете меня несправедливым полицейским, цербером, палачом, и это ваше право считать тем, кем вы хотите меня считать, но даже я не столь суров и категоричен, даже как это требует моя пенитенциарная должность. Как добропорядочному христианину, признаться, мне даже жалко вас в вашем падении. Как благородному человеку, дворянину, мне тяжело было бы осознавать, что вы, пусть и по моему невольному распоряжению долга службы, подвергнетесь бесчестью на каторге. Как дворянин дворянину я мог бы дать вам шанс хотя бы отчасти сохранить вам честь и достоинство, предложив вам другой выход.
-Какой?
-В полку я слышал про вас, что вы фаталист.
-К чему вы клоните, господин Дрентельн? Я не понимаю.
-Короче, вы слышали что-нибудь о русской рулетке?
-Вы предлагаете мне застрелиться?
-Не совсем. К тому же, по моему мнению, самоубийство не делает человеку чести уже тем, что само по себе ничего не доказывает. Я не люблю простых решений, граф,  и потому предлагаю вам выбор. Видите на моем столе револьвер? Так вот, этот самый револьвер принадлежит, вернее, когда-то принадлежал самому главному их организатору шайки террористов, гордо прозывающих себя борцами за освобождение крестьян, их главному пропагандисту, вожаку и идейному вдохновителю  - Желябову, который вот уже полгода, как находится у нас в розыске.  Благодаря таким как вы невнимательным служакам, разгильдяям, ещё до сих пор даром жрущих свой хлеб в рядах нашего секретного корпуса, эти социалисты настолько обнаглели, что посмели безнаказанно подсунуть не какой-нибудь, а именной револьвер в хлеб, который передали уже известной нам особе. Та, по случайности не заметив боевой «начинки» пирога, передала хлеб другой каторжанке - своей товарке по камере. И поверьте, если бы наша барышня, и это повторяю, по чистой случайности не сделала этого, а воспользовалась бы оружием в полной мере, в вашей бестолковой, разгильдяйской башке прибавилось бы ещё шесть, но уже настоящих дырок. И мне, как вашему непосредственному начальнику, было бы куда приятнее сейчас осознавать, что вы, граф и потомственный дворянин Иван Иванович Нелюбов-Ецкой, подобно моему предшественнику, покойному генералу Мезенцеву Николаю Владимировичу, честно приняли свою смерть от рук террористов, чем то, что вы так бестолково провалили секретную операцию полиции. Но я, как новый начальник корпуса, не стану оставлять все, как есть. Я предлагаю вам сделку, Нелюбов. В этом револьвере шесть пуль, при вас я заряжу три из них – одну через одну. Вы приложите его к своему виску и выстрелите. Если вы убьёте себя, то я, как дворянин, даю слово чести, что самолично доложу государю, что в вас стреляли анархисты, и вы честно приняли свою смерть  в бою с нашими врагами, которые в кровавом бою отбили свою соратницу. Если пожелаете того, от самого их главного идейного атамана Желябова. При вскрытии в вашем мозге найдут вот эту самую пулю с сим маленьким, милым клеймом: «Смерть кровопийцам», и все будет доказано – никто не будет сомневаться, что вас убили анархисты, и вы погибли трагической, но благородной гибелью, исполняя свой служебный долг.   Если осечка – то обещаю, тут же отпущу вас на все четыре стороны, посредством своих  связей и возможностей сумев заверить государя, что никакого Иван Иваныча Нелюбова - Ецкого никогда не было и не существовало в нашем департаменте, а всю операцию провалил солдат, которого я к тому времени, в любом случае отправлю на Кавказ. Мужик - быдло, ему всё равно где подыхать. Если вы того пожелаете, вашу судьбу может решить жребий, если нет, то вас ждет верная каторга, унижения и медленная, мучительная гибель труса. В случае быстрой смерти, по крайней мере, у вас будет шанс избавить свое благородное имя от публичного позора – в случае осечки – вы потеряете имя, но получите жизнь. Предупреждаю вас, граф, вы можете отказаться стреляться, тогда я, умыв руки, честно сделаю, что и должен сделать, согласно своему долгу - отправляю вас на каторгу. Решайтесь, Нелюбов, я даю вам шанс спастись, при этом сам рискуя своей честью, карьерой и, быть может, даже свободой. Вы теперь ненавидите меня и недоумеваете, почему бы мне, руководствуясь простым христианским долгом, просто не отпустить бы вас безо всяких  аннексий и контрибуций, простив сердечно, как благородный человек благородного человека, но, увы, мой друг, я, пройдя через столько войн и повидав всякое, не раз, будучи на краю собственной гибели, в конце концов убедившись, что жизнь человеческая не стоит и копейки, тоже стал фаталистом, и в трудных минутах, руководствуясь своей страстной, дворянской офицерской порочностью, что бытует среди нашей молодежи, предпочитаю предоставить свою жизнь жребию, который, кстати, не раз выручал меня из сложнейших затруднений. Если Господь за вас, то пусть он спасёт вас, если нет – то это только подтвердит мою теорию, что за любой проступок рано или поздно придётся платить сполна.
 Всё это время бесконечно длинного монолога, беловласый от седины, полный, благообразный старик, в своем важном, голубом, длиннополом не по росту мундире, своим толстым видом до смешного напоминавший пингвина, словно читая лекцию студентам, монотонно ходил из угла в угол на коротеньких пухлых ножках, заправленных в длинные, скрипучие сапоги, но вот, закончив, начальник Третьего отделения резко развернулся и взглянул в глаза Нелюбову. Граф стоял белый, как полотно, его руки трясло.
-Ну же, граф! Я жду вашего решения!  А долго ждать я не приучен! Считаю до пяти! Раз!
-Хорошо, давайте пистолет, - трясущимися губами прошептал Нелюбов. - Я сделаю, как вы хотите, а там, что будет.
-Я знал, что вы согласитесь на сделку, - довольно хмыкнул Дрентельн. – Что же, как фаталист я уважаю ваш выбор. Но смотрите, граф, если вы задумали, что сможете отправить пулю мне в висок, подобно тому, как это уже проделала Засулич с Треповым, то уверяю, вы глубоко ошибаетесь. Стоит вам только дернуть рукой в не ту сторону, как мои люди тотчас же выпустят в вас полную обойму. Надеюсь, это не входит в ваши планы, граф.
  Нелюбов как будто не слышал Дрентельна. С мертвенным спокойствием он торопливо поднес револьвер к виску, зажмурил глаза, и…выстрелил. Раздался скрежет осечки. Граф упал замертво…без сознания.
-Баба, - вздохнул Дрентельн. – Уберите.

  Оставшись один, начальник Третьего отделения, расположился у камина, подставив посиневшие, вспухшие в венах, раздувшиеся ноги к огню, где уже догорало дело Нелюбова вместе с его протоколом допроса.
«Хорошо», - думал он, вытянувшись в кресле.
  Что касается Нелюбова, он не знал одного: те три пули, что были заправлены в револьвер – тоже были холостыми. А его смерть, настоящая, подлинная смерть с роковым клеймом террористов-народников «Смерть кровопийцам», запечатанная в специальный конверт для улик с государственным сургучом и подписью самого Дрентельна, уже покоились глубоко в недрах архива Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии.

  В местечке под странным названием Форель, что располагается близ старинной Петергофской дороги, на самом её отшибе, возле залива и примыкающему к нему гражданскому городскому кладбищу, располагается большой, вытянутый в форме буквы «П» желтый дом. В нем находится больница для умалишённых.  Недавно туда был доставлен новый постоялец. Он ни с кем не говорит, не общается, и в полном молчании всё время смотрит в пустоту, в одну точку, и не реагирует на всякие раздражители, даже, когда ему подносят горящую лампу к лицу или хлопают в ладоши за спиной. Врачи прозвали сие странное явление новым, модным среди психиаторов новой волны странным латинским словечком - «аутенизм». Из-за его развратной, заразительной болезни, прогрессирующей в нем уже явно, его поместили в отдельную палату, чтобы он не заразил других больных, и носят ему больничную кашу в отдельных плошках. Кто он и откуда - не знает никто. Лишь иногда проскальзывают слухи, что человек этот благородного происхождения, и когда-то даже был графом, но в них почти уже никто не верит. За его содержание платят, но кто – тоже неизвестно…
…Во всяком случае, начальник Третьего отделения сдержал своё слово – Нелюбов, потеряв свое имя, сохранил себе жизнь. Вот только какую. И можно ли назвать это жизнью. Впрочем, это другой вопрос – филосовский.