Как я убил своего друга

Проделки Красных Дьяволят или Что нас заставляли делать

 Первое, чему нас учили, это воровать. А всем известно, что нет лучшего места практиковать ремесло вора, чем магазин.
 Это теперь существует такое понятие, именуемое красивым импортным словечком «шоплифтинг», ставшего в наше время почти что модной молодежной субкультурой, поклявшейся таким нехитрым образом мстить мировому капиталу. Это сейчас в век камер и магнитных меток, крадуны использующих хитроумные броники из радиоткани, глушители ворот - глушилки и прочие хитроумные приспособления для тихого, ненасильственного выноса.
 Тогда, в благополучную эпоху Брежневского застоя о подобных антисоциальных явлениях, как магазинный вор, слыхом не слыхивали, думой не думали. Правда , и даже в те незапамятные времена честных строителей коммунизма существовал какой-то ничтожный процент списывания товаров «на забывчивость покупателя», но и эта  поправка была вскоре отменена, сославшись на общую усушку — утруску.
  Впрочем, по тем временам, когда продукты питания стоили копейки и цены строго регулировались сверху, когда даже за скромную студенческую стипендию, вполне можно было позволить себе поход в ресторан с девушкой, необходимость в шоплифтинге отпадала сама собой.
 Таких разнсольных дефицитов конечно не было, и от шоколадной конфеты «Каракум» мы пацаны бы никогда не отказались, но вареной колбасы, молока, хлеба и картошки мы могли себе позволить в достатке, не считаясь с родительскими финансами.  К тому же твердого рубль двадцать, что выдавали в неделю нам родители на школьные обеды, мы могли позволить себе нехитрых лакомств: как -то вафель, да леденцовых сосулек, которые стоили сущие копейки.
 Мы крали не потому что мы были голодны, нам не хватало на еду , а исключительно ради спортивного интереса -  на «слабо», теша перед друг другом нашу все возрастающую пацанскую  борзу.
 Итак в чем заключался смысл нашего воровского соревнования...А был он предельно прост: надо было как можно на более большую сумму упереть товаров за раз. По условиям «конкурса», которые нам определяли «взрослые», в средствах и способах, как мы это проделывали, нас не ограничивали, главное, чтобы вынос производился тихо, и никто ничего не заметил.
  Мы с Мишкой поклялись очистить перво попавшийся продуктовый магазин, благо потребность есть нас не оставляла никогда.
  Как будто сейчас помню свое первое дело. Помню, как у меня непростительно дрожали руки. Я пытался перебить эту дрожь, но все было напрасно.
 В голове я держал лишь одну поговорку «взял-пошел- называется нашел». Это помогало расслабиться. Но, едва я зашел в магазин, как мандраже охватило меня с новой силой.
 Мне показалось, что и продавцы, и покупатели за мной смотрят: и, более того, смотрят осуждающе, как будто знают, что я пришел сюда красть. И, едва я справился с этой первой глупой паранойей, как тут же другой, неразрешимый вопрос тяжелым медведем навалился на меня: что брать?
 Ясно было, что брать надо было что-то дорогое и небольшое, что могло бы уместиться в ладони. Но что, сырокопченую колбасу или баночки икры, что стоили по 7 руб за штуку и считались чудовищно дорогим лакомством были на кассе, у кассира под рукой, и стянуть их оттуда не представлялось возможным. Была и другая альтернатива — иваси.
 Дальневосточная сардина или иваси́ от латинского Sardinops melanostictus) — морская рыба рода сардинопсы (Sardinops). Торговое название «сельдь иваси» получила благодаря внешнему сходству с сельдью и японскому названию «ма-иваси» (японского 鰯, иваси — «сардина»). Некоторые источники не выделяют дальневосточную сардину в отдельный вид, а считают её подвидом Sardinops sagax melanosticta, но такую трактовку считаю неправильной.
 Так или иначе, под загадочным для современного уха названием иваси, скрывались всем ныне известные сардины, которых мы нынче гордо именуем модным словом анчоус. И стоил этот советский анчоус-иваси весьма дорого 3 р 20 коп. за двухсот пятидесяти граммовую баночку. Напомню, что в те времена по той же цене можно было раздобыть первоклассный кусок говядины, правда не без обязательной костяной подложки — «собачьей радости». Так что позволить лакомиться столь дорогой баночкой мог позволить себе совсем не каждый советский труженик, обыкновенно получавший за свой труд 120 кровных рэ в месяц.
 Так про эти иваси даже частушку неприличную сочинили:
  Хороши, вкусны, питательны, есть консервы иваси
  Купишь баночку-другую
  А потом хоть  хрен соси...

 Не знаю, произошел ли сбой в плановой системе, или дальневосточные рыбаки столь достойно выполняли-перевыполняли план, только косяки законсервированных иваси заполонили и переполнили все полки советских магазинов от Владивостока до Калининграда, как-то незаметно прикрывая своей массой все более открывавшуюся наготу советских прилавков. Потому как в связи с их дороговизной, их почти никто не брал, а план упорно требовал поставок. Так что иваси-завалы стояли вплоть до окончания срока годности, когда все это списанное добро дружно отвозили на свалку.
 Не знаю, почему мой выбор пал именно на иваси, да и вместительная селедочная могила  иваси вряд ли была удобным объектом для пряток, лучше бы оперировать с прибалтийскими пепельницами — шпрот, которые были плоскими и куда удобнее на «взакидку», но со страху я схватил перво попавшееся и это оказалось злополучные иваси. Как они попали ко мне в штаны, даже не помню. Наверное, через карман моего старого пальто, в котором всегда зияла преогромная дыра, выходящая в подкладку пальто и далее наружу. Дальше я не помню, что произошло, помню, что только взял какой-то копеечный плавленный сырок в качестве «одеяла», хотел идти к кассе, как услышал истошный вопль кассирши.
-Воруют!
 Я видел, как Мишка, скинув накраденное, дернул, побежал, но какой-то мужик хватил его за ворот капюшона.
-Не уйдешь, вор.
 Мишка в своем репертуаре жалобно завопил:
-Дяденьки, простите, больше так не буду.
 Не помня себя, я бросился к выходу. Меня даже никто не заметил, потому как все были чересчур заняты Мишкой.
 Выбежав из проклятого магазина, еле живой, отдышался. Меня тошнило.
 Ко мне подошли «товарищи».
 -Ну что, хвастайся своими успехами! Показывай, что принес, - насмешливо спросил комсорг Николай Колеванов, в котором вы конечно узнали того самого «главного», что погнался за мной на похоронах Наташи.
 Я мог только смотреть, выпучив глаза. Я не отошел от шока, и, кажется, что-то мычал.
-Кончай выпендриваться, дебил!
Колеванов рассердился и изо всех сил врезал мне подзатыльник. От удара меня вырыгнуло, прямо на его новые замшевые ботинки. Плавленным сырком. Тем самым, что я нечаянно проглотил от страха целиком, прямо  в обертке. Тут же из штанов моих выпала злосчастная банка иваси, уже изрядно «благословенная» моей мочой.
-Вот дебил! - брезгливо отирая ботинки моей шапкой, выругался Колеванов.
Однако, на первый раз я отделался лишь легким испугом.  Проштрафившегося Мишку ждало куда более суровое наказание.
 Поход в детскую комнату милиции, вызов родителей, и постановка на учет, это самое маленькая неприятность, что ждала моего неудачливого друга, по сравнению с тем наказанием, что получил он  потом от нас.
 Его пустили по кругу...
 Знаете, что такое «шпицрутены». В больших количетсвах вещь пренеприятнейшая. Суть этой пытки заключалась в том, что проштрафившегося солдата вели по коридору выстроившихся в ряд товарищей, и каждый должен был изо всех сил огреть его длинным, гибким, но толстым прутом из лозяка. Подобное наказание в России, придя из просвещенной Европы, особенно вошло в моду в период Аракчеевского* правления Николая I, за что тот и получил «почетное» прозвище Николай Палкин.
 У нас тоже были свои «шпицрутены». Сначала Мишку, сняв штаны, и привязав к большому кресту за локти, хорошенько до кровавой жопы дружно отодрали теми самыми шпицрутенами, которые мы только могли добыть в ближайших ивняках, что росли по краям могил. Затем, поставив в круг, все весело хохоча принялись мочиться ему в лицо, заставив пить нашу мочу, и, напоследок, крепко завязав ему глаза  грязной тряпкой, подталкивая пинками под выступок его оголенного, толстого зада, приказали так ползти на карачках до самого дома.
 Странно, мне нисколечко не было жалко Мишку. Крепко затаилась во мне  та детская обида, что кинул он меня тогда на произвол судьбы, спасая свою шкуру. «Пусть же теперь отплатится за все», - с крепким мальчишечьим злорадством думал я. И мой «шпицрутен», ложась на истерзанный зад друга, не дрогнул в моей руке.
 В той «школе» приходилось быстро всему учиться. Вскоре я так наловчился, что не уступал в ловкости рук отпетым карманникам, а Мишка так и не научился воровать, за что был бит неоднократно.
 Следующая ступень посвящения так и называлась «Искушения дьяволом». Не знаю, откуда взялось это название. Может, от «Искушения дьяволом Христа в пустыне», где «диавол» зачем-то  предлагает проделать Христу известные всем «гимнастические упражнения», сбросившись со скалы на острые камни.
 Так или иначе «Искушение дьяволом» заключалось в том, чтобы просто посидеть на краю крыши десятиэтажного дома с глухим мешком капюшона на голове,  поболтав ножками в воздухе.
 Я никогда не боялся высоты, и голова у меня не кружилась. Тут главное правило — не смотреть вниз. А когда у тебя черный мешок на голове, тут уж все равно ничего не видишь, и сама потребность «смотреть вниз» отпадает сама собой вместе с естественно животным страхом высоты.
  Второе испытание на крыше было забавнее и тем сложней.
 Нам снова в глухую надвигали капюшоны на голову, завязывая тесемками у шеи, чтобы мы не могли посматривать вниз, и снова тащили на крышу. Вручали не то палку, не то шест, подобный тому, что используют цирковые эквилибристы, и приказывали идти по краю какого-то «карниза», сделав несколько метров туда, где нас подхватят. Суть игры заключалась, что нельзя было оступиться ни на миллиметр вправо и влево, иначе, как нам объяснили, наши мозги будут потом долго отскребывать от тротуара.
 Я шел осторожно. В какой-то момент, я действительно чуть не потерял равновесие, меня зашатало, но, присев, я уравновесил себя шестом, заставил выравнять дыхание, и продолжил свой кресный путь. Пот валил с меня градом. Я, кажется, действительно сделал несколько шагов, когда, внезапно, почувствовал, что карниз  моя нога «ступила в пустоту», и, точь в точь как в том кошмарном сне, я стал падать лицом вперед.
 На этот раз никаких «треугольников» не случилось. Кто-то, больно ударив в грудь, схватил меня за подкрылки, и тут же сокрушительный хохот раздался вокруг меня. С меня сняли капюшон. И тут только я увидел, что вместо шеста у меня в руках швабра, а все это время я шел не по краю крыши, а по толстой доске, положенной на пол, и весь этот спектакль со «смертельным номером» на карнизе был специально подстроен, чтобы скорее напугать меня. И, хоть шутка не очень-то понравилась мне, я тоже был вынужден невольно рассмеяться, чтобы не казаться белой вороной.
 Теперь очередь была за Мишкой. Мне приказали молчать. Мишка не сделал и несколько шагов, как тут же упал, и с громким воплем «сорвался вниз» с крыши, он так и летел с 10 этажа, отчаянно барахтаясь ногами на полу, словно паралитик под общий гогот окружающих. Не дать ни взять, идиот.
 Было ясно одно — Мишка никуда не годен. Однажды мне прямо дали понять открытым текстом, что, если я не уберу Мишку, нас уберут обоих. Что такое «уберут», думаю, объяснять вам не придется.

 Случай на переправе

октябрь 1983

  Я помню тот день, как вчера. Я, Мишка и ещё наш один товарищ из пАдАнков, имя которого я не буду называть..

  По десятку районов нашей обширной области разметалась - распетлялась красавица Пьяна. Одна из особенностей этой милой речки в том, что по весне, вырвавшись из своих ледяных оков, своими полноводными потоками любит она сносить даже самые крепкие мосты — на сей счет мне не дадут соврать жители мордовского села Акузово Сергачиевского района; после того, как очередной мост отправился в свободное плаванье по течению, переправу в сторону Семеновки было решено наладить первобытным дедовским способом, коим испокон веку пользовались жители Нижегородчины.
 А способ этот был таков: с одного берега на другой протягивалась проволока, к  которой привязывается нечто вроде петель с захлестом. Отправляясь в столь недалекий, но рискованный весенний «заплыв» на другой берег, местные жители придерживаются этих петель — иначе быстрая речка так далеко снесет, что и концов не найдешь.
 И до сих пор обуздать буйную Пьяну дорожным строителям удалось лишь в десятке мест, и мосты эти — мамёшевский, яновский,бутурлинский, перевозский, аннековский, ичаловский, пановский, юрьевский, гагинский, черновский — наперечет. И когда, в 1914 году, в эпоху железодорожного бума транссибирской железнодорожной магистрали  тянули железную дорогу с Арзамаса на Казань, её специально спланировали параллельно Пьяне, но как не старались по возможности обойти зловредную речку, но все же в двух местах мосты соорудить пришлось — возле Лопатина и около Калмыкина в Сергачевских районах.
 С первым из них я знаком не по наслышке, потому как именно через этот мост шла ближайшая переправа к кратчайшей дороге на наш старый деревенский дом моих родителей, из которого они переехали сразу после моего рождения. Ныне же, после смерти бабушки по отцовской линии, там располагается наша летняя резиденция Москвиных — дача.
 Сказать честно, такие мосты, как пьянский — настоящая находка для диверсанта. Узенький, невысокий и неширокий, в принципе он мог бы, я полагаю, быть взорван количеством динамита, доступным для переноски одним человеком. Случись это взаправду, единственная железнодорожная трасса, соединяющая Москву с Сибирью, оказалась бы минимум на пол-месяца перерезана. Чтобы не допустить подвоха, на мосту, видимо, ещё при его наведении была сооружена сторожевая будка, где в семидесятые-восьмидесятые годы минувшего века ещё дежурил «человек с ружьем». Нас, пацанов, он гонял нещадно, ссылаясь на наличие через Пьяну «ближайшей» общедоступной автомобильной переправы — в километрах десяти выше по течению.
 Так или иначе с палением советской власти профессия путейного сторожа стала не актуальна. Будочника сократили году в 1994-м, так что примерно в то время я с радостным замиранием сердца безнаказанно вступил на узенький мостик. Сказать честно, для пешеходов сей мост предназначен меньше всего, и если бы, случись, на нем меня застали два поезда, проходившие в разных направлениях, то эти незабвенные строки никогда бы не увидели свет. Но поскольку я знал расписание наизусть, то риск моей переправы был совсем невелик. Если же поезд налетит только в одном направлении, то у двуногой козявки есть ещё шанс укрыться от проносящегося состава на параллельных путях.
 Одним словом, страшноватое и небезопасное для жизни место, и правильно делали, что десятилетиями его охраняли.
 А раньше этот мост ещё опаснее был. По неподтвержденным данным сделали двухколейным этот мост лишь в годы Великой Отечественной войны, чтобы удобнее было разминуть поезда с оружием и ранеными, шедшие  на фронт и с фронта, а до того он был ещё уже. Железнодорожники пускали поезда с перевозкой и с арзамасской стороны попеременно, следя, чтобы они не встретились в дороге.
 Так было, пока в 1942 этот злосчастный мост начисто своротило потерпевшим именно на нем аварию перегруженного тяжелыми танками товарняком, в результате чего стратегическая линия была надежно перекрыта. Тот час же на восстановление пьянской железнодорожной переправы из ближайших госпиталей нагнали выздоравливающих солдат, кто ещё мог передвигаться хотя бы на собственных трех конечностях, путевых рабочих — почетных старичков лет за 70 и жителей окрестных сел, состоящих преимущественно из баб и подростков. Героическими усилиями «инвалидной команды» мост был восстановлен за неделю или за две. Вот тогда-то, чтобы уж навсегда не вертаться к старой проблеме, мост заодно решено было сделать пошире - двухколейным, чтобы поезда могли сразу разминуться.
 Говорят, что в будке у охранника в годы войны был телефон, и весть о Победе в 1945-м в нашем Вадском районе от начальства первым получил именно он.
 Тогда сторож, не найдя ничего умнее, как выйдя из будки,  в нарушении всех должностных инструкций принялся палить в воздух сигнальными ракетами. Перепуганные мнимой воздушной атакой, на стрельбу сбежались окрестные жители, которых таким образом «порадовали» важной вестью на пару часов раньше, чем они узнали бы об этом по радио. Было ли что сторожу за  непрошенную инициативу или нет, история о том умалчивает, но подобно Герастрату, сжегшему храм Артемиды, ради одного только увековечивания собственного имени в истории, поступок путейного сторожа пьянской перправы Осипа Гаранина раз и навсегда  вписался в анналы истории нашего Вадского района.
 Итак, отвлекаясь от славной боевой истории пьянского моста, я смею продолжить свой рассказ.
 В 1983 году мы, группа подростков из Ленинского района тогда ещё города Горького, развлекались тем, что любили наведываться на железную дорогу собирать всевозможные пачки, фантики и наклейки, которые проезжающие выбрасывали из поездов — в нашем городе конечно же были аналогичные, но немного не такие. Особенно почему-то ценились у нас пустые пивные банки, которые изредка выкидывали дембеля, отслужившие в ГСВГ — группе советских войск в Германии. Сейчас уже мало кто помнит, что в СССР заветный солодовый напиток продавался либо в бутылках, либо живьем - в разлив, но никак не в алюминиевой таре, как во всем остальном мало-мальски цивилизованном мiре. Советская ГДР была единственным оплотом развитых коммунистических стран, где ещё можно было купить баночное пиво. Его тогда почему-то называли импортным, шикарным словечком «лагер». Наши неизбалованные достижениями капитализма дембеля тратили те немногие выдававшиеся им марки-пфеннигги на пиво, с тем чтобы на обратным пути с шиком, прилюдно распивать их в вагонах-ресторанах. Ну, а мы, детвора, были рады хотя бы пустым банкам, выброшенным в окошко; по тем временам они смотрелись красиво и были все разные. У меня уже скопилась преизрядная коллекция подобных баночек, в которых так удобно было хранить свою коллекцию «окаменелостей» — так я называл осколки человеческих костей из старинных могил, отрытые мню с осыпавшегося песчаного откоса Покровского монастыря. Там, на досуге, я любил играть с совком-штыком, воображая из себя великого археолога, изымающего из древней, меловой породы «юрского периода» загадочные кости «динозавров». Чаще всего попадались человеческие или же свиные зубы, которые охотнее всего заполняли мою коллекцию.
 Естественно, подобного рода операции по очистке путей от иногороднего мусора не обходились без смеха, без шуток и всякого рода приколов.
 Но через пьянский мост мы ходили редко. Боялись. А на этот раз у нас веская причина была.
 Была середина августа. Дело к медовому спасу близилось. Вот и решили мы раздобыть по бесплатному в ближайших селениях медку, «помедвежатничать», значит.
 Знал я, что за рекой Пьяной, в обширных припьянских лугах, что ближе к лесу, монахи Покровского монастыря держали свои пчельники. Поля там отменные, медоносом славились, а в обители любили сладким «чревю поугождать», да и воск в церквях всегда нужен. Вот и решили мы наведаться, чтобы растрясти немного «божьих коров» на сладенькое.
 С того дня, как, на месте бывшего планетария,  правами-неправами стала возрождаться Покровская обитель и торжественно открыли первую крестильную купель с отпевальней в Горьком, чтобы на гора печатая и отпевая христославных, приростать тем прибыль предприимчивых помазанников божьих,  мы считали, что для нас день прошел даром, если мы хоть чем -то не насолим монастырской «братве».
 Один раз, в одну из наших вылазок, мы поджигали дровни у часовни, что хлипкое, наскоро срубленное строение выгорало вместе с причетником -сторожем, которого потом после же обвинили в ненамеренном поджоге по причине оставления без присмтра незатушенной свечи. С покойного, что, и взятки гладки.
 Теперь же мы намеревались принести монастырю ещё больший урон. Помню, мы быстро бежали, держа пустые рюкзаки под мышкой. Надо было торопиться до того, пока не вернулся сторож, который мог бы засечь нашу вылазку...
 Перейти через злосчастный мост не составляла труда, ибо то был как раз вторник, день, когда у сторожа как раз наступал официальный выходной — и он покидал свой пост, оставляя свое поприще на произвол судьбы с 10 утра  до самого позднего вечера. Мы хорошо это знали, и потому выбрали именно вечер вторника.
 Как только стемнело, я, под предлогом ночной рыбалки, отлучился из дома. Мать уже не боялась отпускать меня, хотя я почти всегда отделывался тремя утлыми пескарями, случайно купленными  коту на корм у моих более удачливых коллег.
 И вот в тумане лугов показались заветные силуэты, похожие на детские гробики на ножках. Я понял — это ульи.
 Со сторожем тоже не оказалось проблем. Пасечник оказался мертвецки пьян, видно церковное вино, дарованное монахами в качестве оплаты за труд, хорошенько ударило ему в голову, и, как ни в чем не бывало, сном праведника дремал тут же, растянувшись в душистой травке.
 Решив не трогать сторожа, а поставить одного из нас на стреме, в случае внезапного пробуждения  ублажить старика дубиной по голове.
 С жалами мы тоже разобрались. Угостили пчелок дымом из нашей сон-травы,  что специально заготовили для этого по научению знающих товарищей. Дальше дело пошло как по маслу. Не церемонясь, мы ударом ноги, переворачивали улии, вываливая рамки, варварски вырезая-выгребая липкое, душистое содержимое, словно картины, что вор вырезает из рамы ножом.
 Уморно было смотреть на самих пчел. Словно пьяные монахи, они только беспомощно ползали по земле, не соображая ничего, напоминая уж не  бойких тружениц полей, а полусонных покрытых плесенью, скисших осенних мух.
 Благополучно заполнив увесистые рюкзаки душистым медом, мы бросились в обратный путь. Надо было успеть к переправе до полуночи, пока путейный сторож не вернулся на рабочее место.
 Больше всего мы боялись, что случайно наткнемся на сторожа, когда он будет возвращаться, и прямо на ранней зорьке нарождающегося дня он заприметит нашу развеселую компанию в лица.
 Но все прошло удачно. Я послушал рельсы — они молчали. Значит, первый почтовый поезд № 4 ещё не прошел. Убедившись, что путь свободен, мы тронулись в путь.
 И когда мы были почти на выходе с переправы, я, почувствовал, что за мной никого нет. Мишка, шедший за мной, отстал. Остановившись, я оглянулся. Вместо того, чтобы идти Мишка остановился, нагнув голову, казалось, он что-то исследовал в темноте между рельсов. Лишь позже, из материалов уголовного дела я узнал, что в процессе бега у него случайно развязался шнурок в кедах, который, при переходе по шпалам моста, невероятным образом зацепился между гайкой и болтом крепления рельс, и он, лихорадочно пытаясь высвободить ногу,  силился развязать затянувшийся узел шнурка, что не так то просто было провернуть почти в полной темноте, освещенной лишь сиротским краем луны.
 Одна и та же мыль пришла нам в головы одновременно. Пока Мишка копошился над своей кедой, мы осторожно подкрались к нему с обеих сторон и заорали прямо в уши:
-Поезд идет!!!
 Наш друг вдруг как то странно выпучил глаза, но не сдвинулся с места. Честно говоря, на такую реакцию, мы никак не рассчитывали.
 Оказывается, он остолбенел в самом прямом смысле этого слова.  Да, он понимал, что (якобы) идет поезд, что он на путях, что его жизнь в опасности — и при этом при том не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Так продолжалось около трех минут.
 Этих  роковых минут как раз хватило, чтобы мнимая угроза обернулась реальной...
 По инструкции перед мостом локомотив должен был давать гудок, а въехав, на оный, ещё один, однако ли стоит упоминать, что на практике это правило почти никогда не соблюдалось; поездные бригады уже привыкли, что оба имеющихся между Арзамасом и Перевозом моста (второй через Ватьму в районе реки Стрелка) надежно охраняются, и если случиться что-либо непредвиденное, то охранники заметят и сообщат куда надо. Ясное дело, про выходной у сторожа, да ещё в будний день, машинист с помощником, естественно, даже не подозревали.
 Когда Мишка опомнился и закричал, было слишком поздно. Теперь, в свете надвигавшего прожектора фар, машинист ясно видел стоявшего на рельсах посреди моста мальчика, беспомощно размахивающего руками, в глупой надежде, что летящий дизель-локоматив все - таки остановится «по требованию».
 Свистеть было уже поздно, и все же Панин (так была фамилия машиниста), зачем-то свистнул, а затем применил экстренное торможение, которое почти не дало результатов.
 Натужно пыхтя, локомотив остановился, со страшным скрипом протаща беспомощное, детское тельце сажени с три по шпалам, чуть ли не до края моста. Вот это приключение так приключение!
 Да к слову сказать, я выбрал своему другу не самую тяжелую смерть. Он погиб мгновенно, приняв весь удар в затылок.
 Как выяснилось потом, почему то его тело, валявшееся на рельсах с продавленной головой и оторванными ногами оказалось с ног до головы перемазано медом. Уже на суде, ни сторож, ни поездная бригада так и не сумели внятно ответить на вопрос, откуда же там взялся мед, да ещё в таком количестве...
 Так и унес Мишка с собой в могилу эту тайну...
 Мишка очень любит мед,
 Тот кто знает, тот поймет,
 Почему же, почему
 Мед так нравился ему.
 После составления акта в Перевозе завернутый в простыню, труп растерзанного Мишки погрузили в локомотив и повезли в город цугом.
 Я же как не бывало вернулся «с рыбалки» домой в преисправнейшем настроении. Радостное чувство облегчения, что я наконец-то выполнил тяжелую, но нужную работу, что что-то тяжелое и гнетущее, в одночасье спало с моих плеч, не оставляло меня.
 -Ну, что, рыбак, принес  рыбки коту на похмелку? - с усмешкой спросил меня отец.
-Папа, мама, я принес кое - что лучше! Вот, глядите!
Я горделиво развернул перед родителями свою сладкую добычу.
-Что это, мед, откуда? - вытаращила глаза мать.
Я ждал такого вопроса, и потому на голубом глазу соврал уже придуманную мною историю. Наплел им про диких пчел. Дескать шел мимо леса и увидел высоко на сосне, в дупле диких пчел, и подумал «жив не буду а мамочке с папочкой медку добуду»...Дальше следовал настоящий вестерн в стиле Винни-пуха, в конце которого я непременно оказывался героем победителем.
 Помню, когда я закончил рассказ, мамочка только ласково погладила меня по голове:
-Молодчинка ты наш, только впредь больше не рискуй жизнью из-за кого-то меду. Мамочка  за тебя очень волновалась.
-Не буду, мамочка, не буду, - ласкаясь ей в грудь фартука увещевал я, при этом держа крестом пальчики за спиной.
А гипотетически не переносивший ничего липкого, папа (ибо даже просыпанный сахар в его понимании притягивал грязь), чтобы я не обожрался раньше времени сладким, сердито пряча добытый мной мед под замок от прожорливой Свиньи-повелителя мух, ворчливо заметил:
-Медок-то домашний, из ульев — плитки то ровные.
Но больше задавать вопросов мне не стал, ибо отец был жаден и всегда радовался прибытку...
 
 Чуть позже я уведал причину такого удивительного явления как внезапный столбняк испуга, называемого каким-то мудреным не то греческим, не то латинским словом, что погубил моего друга Мишку. Разъяснения по этому поводу мне дал один писатель-фантаст Ефремов в своем романе «Лезвие бритвы», как раз в том же году массовым тиражом напечатанном в нашем Волго-Вятском издательстве. Оказывается, если резко напугать лошадь или корову, она инстинктивно сделает гигантский скачок в сторону — её предки паслись в саваннах, где только так можно было спастись от льва или тигра. Если же подобным образом внезапно испугать человека, он затаится и замрет — остолбенеет и впадет ступор. Дело в том, что наши с вами общие предки-приматы изначально жили в ветвях деревьев, и прием затаивания намного лучше спасал их жизни от крупных кошек, чем попытка поиграть с ними «в догонялки». Этот атавизм сохранился и в нас с вами до сих пор.

Мишку Толстого так и хоронили, в закрытом гробу, - без головы. Не один патологоанатом не осилил бы напрасный труд собрать по путям ту кровавую кашу из мозгов, что осталась от головы моего друга, несмотря ни на какие мольбы несчастной матери.
 А опознали его — по тем самым кедам, которые Мишка имел привычку с детской наивностью подписывать, как в пионерском лагере. Его так в них и схоронили, видимо поленившись одеть положенные белые тапочки.
 Говорят, убийца всегда приходит на похороны. На правах лучшего друга, бросая ком земли, сдерживая ухмылку, я прочел про себя тут же сочиненный мной шуточный некролог «на смерть друга»:

Земля тебе пусть будет пухом,
Был не плохим ты Винни-Пухом!

Но это ещё не конец истории. Мать Мишкина сошла с ума. Сразу же после похорон она, спустив все деньги, которые у неё были и на книжке, заказала громадную мемориальную доску, с двумя плачущими ангелами и следующей эпитафией.
\Где темень, составы кругом,

Погиб мой сыночек - не вернулся с прогулки он.

Средь моста настиг его враг коварный,

Сбил кровиночку мою с налета поезд товарный.

Крикнуть сынок не успел,

Как с невинной душой его ангел-хранитель взлетел.\

(Ага, если учитывать, что Мишка с минуту отчаянно размахивал руками, пытаясь тормознуть товарняк «по требованию», не очень то рассчитывая на чудо своего ангела-хранителя:)

Покойся, дитятко дорогое,

Только в смерти желанный покой,
 
 Только в смерти ресницы густые

 Не блеснут горячей слезой.

 Вот и все...
 Глаза твои закрылись
 Губки сжались
На ресницах тень
Но не вериться родительскому сердцу,
Что тебя, сынок, не стало в этот день\.
(Забавно было упоминание о «тенях на густых ресницах», если учесть, что моего друга, протащив по рельсам составом, размозжило голову в кашу. Где было искать его ресницы — кто знает. Далее  убийственная эпитафия продолжает:)
\Прости, что мне под небом звездным
К твоей плите носить цветы.
Прости, что мне остался воздух,
Каким не надышался ты.
Тише, белые березы,
Листвой не шумите, Сыночка милого Мишеньку Вы мне не будите!\
(Следует отметить,  никаких «белых берез» на могиле милого Мишеньки и в пределах ста метров нет и в помине никогда не росло. Разве самосадом выросшая ракита безжалостно подтачивала корнями роскошный мрамор памятника. И в заключении убитая горем мать, словно опасаясь сыну судьбы зомби, на всякий пожарный случай предупредительно восклицает:)

\Спи мой сынок Мишутка спокойным сном!
Как спят покойники кругом,
Будь же умницей, бай-бай,
Из могилки не вставай!\
Не пришлось матери навещать могилку любимого сыночка, не прошло и 40 дней с Мишкиной смерти, как сошла  женщина с ума. Так и умерла никому ненужная в одной из психиатрических больниц. А где похоронена — кто знает. Ведь у Мишки, кроме матери, других родных то не было. Отец сразу сбежал, когда узнал Мишкин диагноз — аутизм, по вашему детская шизофрения, и...
-Отбой, Москвин! - крикнули два надзирателя «в оба уха».

 Только теперь, очнувшись, Анатолий понял, что находился уже в своей камере и все это время успешно разговаривал сам с собой, проговаривая свою исповедь о новом убийстве.
 Впрочем следовало ли, ему снова не поверят, как тогда, когда он признался в убийстве старухи Ершовы.
-Нет, надо держаться, держаться, - приговаривал он себе. - Все, до конца...
 «Вот бы сейчас и взаправду умереть и увидеть её — его Наташу», - сладостно помечталось ему, прежде чем он провалился в глубокий, непроницаемый сон.