Как только у ворот одной из школ города Горького, что на проспекте Космонавтов, поутру зазвенел довольно звонкий школьный звонок, висевший у входных ворот, то уж со всех окраин Ленинского района спешили на линейку толпами сонные школяры к заветному гипсовому бюсту Гагарина, словно в усмешку отдававшему школярам честь прямо в гипсовом скафандре.( Видимо, какой-то советский «Микеланджело», будучи большим оригиналом, торопясь к открытию школы с «щидевром», вложив все свое умение в изваяние скафандра, изрядно сэкономил на лепке лица первооткрывателя космоса) На школьном же сленге скульптуру так в шутку и прозвали «Поехали!». С момента основания школы, ходили школьные легенды, что скульптор, сделав неудачный слепок с фото Гагарина, просто-напросто залепил его толстым слоем гипса, имитируя закрытый скафандр. И уж случалось несколько раз ребята из простого детского, пытливого любопытства, покушались на произведение, камнями пытаясь разбить гипсовый скафандр, в предвкушении обнаружить под толстым слоем жутковатого лепилова знаменитую Гагаринскую улыбку. Некоторые в пылу спора утверждали, что под гипсовым слоем сидел и вовсе не Гагарин, а Алексей Леонов — первопроходец безвоздушного космического пространства. Некоторые и вовсе утверждали, что под скафандром находится — человеческий череп, найденный во время строительства школы на месте бывшего погоста. Якобы скульптур специально положил его туда, чтобы он являлся оберегом школы от злых духов разоренного погоста. Так ли это или нет, истории теперь уж известно не будет, ибо ещё в перестроечные времена свободы и гласности по причине невозможного обветшания скандальный памятник давно уж свезен на городскую свалку, оставив после себя лишь мраморный обелиск, на котором выбитыми буквами едва ли можно было прочесть: «Первооткрывателям космоса посвящается». Но вернемся теперь к светлым Брежневским временам застоя, когда памятник космонавту, как и положено стоял на своем месте, в целости и сохранности...

***

 Толпа эта, состоящая из самой разнородной школоты, представляла весьма любопытное зрелище. Среднеклассники - пионеры и школьники постарше, кое уже готовилась к поступлению в комсомол, с рюкзаками под мышками уныло брели на воскресную линейку. Пионеры, только недавно снявшие с себя октябрятские значки, были ещё очень малы; идя, то и дело с громким гигиканьем толкали друг друга и бранились между собой самым тоненьким дисконтом; они были все почти в изодранных и запачканных трениках, и  карманы их прогулочных рейтуз, безбожно протертыми в  коленях, отвисших мешками, были вечно наполнены всякой дрянью; как-то: пробками от ГДРвского пива, фантиками и марками всех мастей, служившими школоте твердой валютой, резиновыми героями Диснея — Микки Маусами и Дональдами Даками — настоящими диссидентскими сокровищами разлагающегося Запада, за которые любой советский школьник был готов отдать душу, а иногда, даже, и шпорцевыми лягушками из живого уголка, из которых одна, вдруг, вспрыгнув посреди переменки  из кармана прямо в лицо завуча, доставила своему патрону вызов родителей в школу и едва ли не исключение за неуд в поведении.
 Школота постарше, та, что готовилась в комсомол — следующей ступеньке  взросления к светлому будущему коммунизма, предвещавшему вечное счастье для всех и для вся по формуле от каждого по возможности -каждому по потребностям, шла солиднее. Куртки у них были совершенно целы, но зато на лице всегда почти бывало какое-нибудь украшение в виде риторического тропа: или один глаз уходил под самый лоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь другая примета, свидетельствующая о боевой доблести; эти говорили и  матерились между собою тем гнусным тенором ломающегося подросткового голоса, неизменно предвещавшего какой-нибудь гнусный проступок.
 Комсомольцы, уже вполне  созревшие строители коммунизма, всякую секунду готовые к труду и обороне, целую октавой брали ниже, и не было уж их басистых голосах того ломкого ломающегося железного скрипа: в карманах их шаравар, кроме крепких табачных корешков, ничего не было.
 Площадь во дворе красного приземистого здания наполнялась стремительно. Шум от детских голосов нарастал...
 Но вот на  трибуну ступенек вышел директор, и все тут же затихло. Торжественная линейка была открыта!

60 килограмм макулатуры спасает целое дерево!

 -Раз-раз, - директор закашлялся, чтобы убедиться, что с микрофоном все было в порядке. Начал свою вступительную  речь:
-Сегодня, в этот важный и торжественный для нашей страны день - день выборов в Верховный  Совет Союза Социалистических Республик 10-го созыва, когда весь наш советский народ в едином порыве торжественно идет на выборы добровольно отдать свой почетный гражданский долг. В честь десятой трудовой пятилетки наша школа торжественно взяла на себя обязательство перед Коммунистической партией Советского Союза исполнить план по сбору макулатуры и металлического вторсырья.
 Всем нам известно, что даже в нашей стране  древесные лесурсы реса не безграничны. - (Оговорка директора вызвала волну глумливых смешков, которая побежала по рядам школяров). -...С тем, чтоб уже сейчас сознательно отнестись к народным богатством страны, мы должны  разумно и рачительно беречь их, чтобы в будущем веке ими могли пользоваться и наши дети!
 Да будет вам известно, ребята, что собранные 60 килограмм макулатуры спасают целое дерево! Если каждый из вас соберет хотя бы 15 килограмм макулатуры, это спасет целый гектар леса! Целый гектар. А  это не мало! Ох, как не мало в масштабах страны! Так будем же вместе вносить свой посильный вклад в светлое будущее Коммунизма!
 На том директор замолчал...Все поняли - лирическая часть выступления была закончена. Бородатый ментор отвел глаза от бумажки и с раздраженной злобой окинул взглядом толпу стоявших перед ним школяров, словно в одну секунду возненавидел всех и каждого из них. Его слушали внимательно, но только в первых рядах, точнее, делали вид, что слушали внимательно — заразительная зевота не выспавшихся школяров, словно инфекция, то и дело пробегавшая по рядам заспанных отупелых лиц, разительно подтверждала бессмысленность его стараний по произношению речи.  На «галерке» же, поодаль от директорских глаз, где обычно скапливался наименее сознательный контингент учеников, так там вообще, царила полная анархия, которую, как известно, называют матерью порядка. Некоторые ученики, не обращая никакого внимания на речь своего ментора,  азартно играли в «донги» - местную школьную «валюту», шлепая по конфетным фантикам западных жвачек ладонями, силясь перевернуть их без помощи пальцев, что означало выигрыш. Это происходило с таким рьяным, детским азартом, что даже из-за толпы школяров шлепки ладоней доходили до директорских ушей. Проигравших тут же лишали денег на обед, выворачивая карманы.  Если они были. Если настоящих денег не было, некоторые, особо не терпеливые, ограничивали принятие «фантичного» долга чести более примитивным, русским способом — щелчками и подзатыльниками, коими резко одаривали «должников» - по десять лупеток за «донг». Таков был неписаный «курс валют». Одному шулеру, что догадался незаметно смазать, ладошку слюнями с сахаром, и прихлопнуть жевачечный фант, отчего он намертво приклеился к руке,  больно врезали под зад коленом — не мухлюй.
  И вот он начал снова, но голос его уж был не столь улыбающимся восторженно-торжественным, как был до этого, когда он говорил о светлом будущем Коммунизма, в которое, надо сказать, мало верил сам.
 -Однако, хочется сказать отдельно... сделать, так сказать, предупреждение отдельным личностям. - (Директор закашлялся, что всегда означало какую-то неприятность, которую он хотел сказать) - Отправляясь на поиски макулатуры, шкоды в дороге не чинить! А то в прошлый раз жильцы жаловались, что наши ученики нагадили им в подъезде в отместку за то, что им не выдали макулатуры...Потом дворнику пришлось убирать.- В задних рядах снова пронеслось гыгыканье. - Мишка Толстой, тебя это особо касается!
 Маленький, полноватый мальчик, которым в школах  обычно дают обидную кличку Булка, в смысле комплекции вполне оправдывал свою графскую фамилию, поняв, что говорят о нем, мгновенно покраснев, спрятал свою глумливую ухмылку, тот час же заступив  насупленному выражению застигнутого за кражей в амбаре зверька, тем не менее смотрел на своего ментора с какой-то ласковато - лукавой дурковатостью непонимающей в чем же её обвиняют невинностью. Теперь товарищи потешались уж над ним, указывая на него в толпе пальцами. Знали грешок толстячка. Попался...
-Чтобы к понедельнику каждый из вас собрал не меньше 7 кг макулатуры — это минимум. И помните, чей класс, кто соберет меньше всех бумаги, будет до лета убирать пришкольную территорию!
 Закончив наставления и предупреждения по поводу сдачи сырья, громогласным «Готов к труду и обороне!», на что пионерия, отвесив пионерское приветствие, ответила хором «Всегда готов!», бородатый ментор сошел с трибуны, объявив линейку закрытой. Ученики расходились. Точнее это можно было назвать детской облавой. С громким гиканьем и весельем ребята бросились врассыпную...
Государственное бюджетное учреждение здравоохранения Нижегородской области
«Психиатрическая больница №2. г.Нижнего Новгорода»

Идет психолого-психиатрическая экспертиза на предмет вменяемости преступника. Допрашивает заведующая дневным стационаром врач-психиатр высшей категории Садовникова Людмила Николаевна...
-...Так вы можете точно назвать, с чего все началось, когда вы почувствовали себя «другим»?

Рассказ Некрополиста...

Моя мертвая невеста
 Я и теперь с замиранием сердца помню тот день в мельчайших подробностях, как будто это было только вчера. С него то и началась моя Большая прогулка по кладбищам.
 В тот день наша школа 184 занималась сбором макулатуры. Наше маленькое звено состояло из трех человек. Я и двое моих друзей. Скорее друзьями, в полном смысле этого слова, я не  смог бы  теперь  назвать их и с натяжкой. Я думаю, что вы и без меня сами знаете прописную истину, что всякий отверженный индивид, так или иначе, притягивает к себе подобного. В общем, нас было тогда трое тогда — отверженных, тех, над кем в классе издевались более всех остальных.  Это Ванька Жердяй — Иван Николаевич Желубов... Странно, теперь, наверное, только я один на свете помню его настоящую фамилию-отчество, а так все его в школе и, даже учителя в порыве гнева за его медлительную бестолковость,  называли бедного парня не иначе как Жердяй, а все за его высокий рост и тощую комплектацию. Жердяй — от слова «жердь», а ни в коем случае не «жир». ЖИРдяй, как раз у нас был другой, Мишка Толстой, того, с кем вы уже, имели честь познакомится по моему делу — тот самый медвежонок из моей спальни. Правда с тех пор, как Мишка погиб, он успел основательно «сесть на диету», и теперь весит не больше пятилетнего ребенка. Вы должно быть, и приняли его за моего сына, но, знаете, что это не мой сын, а мой лучший друг Михаил Алексеевич Толстой. Я самолично выкопал его из могилы и сделал из него куклу, чтобы ему было не скучно и он мог играть со мной даже после своей смерти. Так вот, запишите ещё одно мое признание. Его я тоже убил. Это я подстроил так, чтобы он попал под поезд.
-Здесь поподробнее. И как же вы это сделали?
-При помощи магии, естественно. Когда шнурок от его кед запутался в шпалах, я громко крикнули ему в оба уха «Поезд идет!», и он остолбенел на путях, так что товарняку, который действительно пришел только минут через 20 , оставалось только прикончить дело. Окриком я блокировал его нервную систему  до полного столбняка.
-Вы осознаете, что вот сейчас несете бред?
-Это не бред! Все, что я сказал — чистейшая правда! Если не верите, можете проверить по документам в сводках происшествия милицейского архива за 20 октября 1979. Дело 17-894 закрыто за признанием несчастного случая, но, говорю вам, это был не несчастный случай, а убийство. И убил его — я! - Анатолий, до того сидевший ссутулившись, гордо вскинул голову, как безумец Герострат, только что храбро признавшийся в поджоге храма Артемиды.
-Так, хорошо, - успокоительно заговорила врачиха, стараясь придать своему бесстрастно - официальному голосу как можно более фальшивой нежности - и за что же вы убили собственного друга?
-Он нарушил вердикт молчания.
-Какой ещё вердикт молчания?
-Более я ничего не скажу, потому что на то он и вердикт молчания, что о нем полагается молчать, даже если тебя станут пытать...
-Хорошо, тогда вернемся к тому дню...
-........Так вот, помню, что мы с ребятами обошли все места, где могла быть макулатура  и — ничего. Куда бы мы не заглядывали, меж гаражами, в дворы магазинов, где в обычное время ворохом валялись использованные рыхленки от яиц, даже в мусорные баки, везде нас уже опередил наш более проворный брат — школьник. Хоть бы грязная коробка — ничего. Звонили мы и в квартиры, но из-за закрытых дверей нам только отвечали недовольными голосами: «макулатуры нет». И не удивительно,  сознательные граждане того времени не выбрасывали газеты, а предупредительно стерегли макулатуру для себя, чтобы потом получить за неё редкие книги (которые без талонов о сданной бумаге купить было просто нельзя). В те времена в самой читающей стране мира наличие библиотеки считалось очень престижно. Ради книг люди друг другу в гости ходили...Вот уже сумерки спускались над городом, надо было возвращаться по домам, а в  руках у нас по-прежнему было пусто.
 В последнем отчаянии кто-то из нас даже предложил: « А что, взять, да и послать бы все к черту, да идти по домам!»
-Не, никак нельзя, - боязливо возражал я.
 И не напрасно. Все трое мы знали, что ежели к понедельнику мы не наберем необходимые количество килограмм на нос, то автоматом станем позорищами для всей школы. А если из-за нашего звена пострадает весь класс, которому до лета придется огребать собачьи какашки в пришкольном дворе, одноклассники нас возненавидят ещё более, чем до того ненавидели учителя, поскольку мы все трое уже по тем временам по состоянию психического здоровья были освобождены от всякого физического труда, и тем бы выходили предателями, подведшими весь класс на незаслуженную каторгу. Таковыми мы быть не хотели...Но что же делать? Где искать бумаг?
-А в этом доме  мы точно не были. - Мишка Толстой  радостно указал на соседний с моим домом четвертый корпус. - Чем черт не шутит, попытаем ка здесь счастья.
 Помню, мне туда совсем не хотелось идти. И не напрасно. Накануне нам уже сказали, что в параллельном классе погибла девочка. 11-летняя Наташа Петрова выходя из ванной задела концом мокрого полотенца об оголённый провод и мгновенно скончалась от удара током.
 Мне очень не хотелось идти за газетами в подъезд с гробом, да ещё и с девочкиным, но, как и всякому мальчишке, стыдно было показаться перед товарищами слабаком, и я покорно поплелся за ними, сам того не желая.
 Случилось то, чего я и боялся. Возле одного из подъездов уже стояла крышка гроба.
 Помню, что было неестественно как-то тихо, и только слышен чей-то невнятный, тоненький плач и, как тут же, рядом на скамеечке, перетирая новость, шепотом судачили какие-то две незнакомые бабки. Я сразу понял, что они говорят о Наташе,  потому что краем уха мог расслышать: « Девочка ...померла. О-хо-хох..Видно уж так на роду написано»...
  И это торжественное и трепетное « померла», словно разносилось сарафанным радио на весь наш Ленинский район, преследуя меня повсюду в этот день, словно призрак. «Померла, померла, померла»...
 И только проходящий мимо дворник, которого за седую шевелюру почему-то прозвали дядькой Евтухом (хотя его фамилия была Евтухов), насмешливо и громко добавил:
-Как же, померла! Жди! Все видел!
За что тут же получил предосудительно - непонимающие взгляды старух.
-Да не пьян ли ты, Евтух? - осведомилась одна из старух.
-Как же, пьян, - удаляясь, махнул рукой дворник. - Жди!

 ...Помню, как мы оторопели при виде крышки. Словно тот час же перед нами открылось какое-то откровение, которое мы ещё не могли не понять, ни осознать своим детским рассудком, но ясное и неотвратимое откровение смерти, и от того сделалось жутко и таинственно. Я ещё помнил, как простонал тихо:
- Ребят, идемте отсюда. Ну это.
-Боишься? - вторили мне с насмешкой друзья, в которой все же проскальзывало лишь прикрытие страха. Я видел, что боялись и они, но изо всех сил старались не выдать друг перед другом страха.
 Затем они подошли к  крышке гроба и каждый из них, хихикая, постучал три раза:
-Ау, тут есть кто?
-Прекратите! Не надо!
-Вот видишь, Москвин, ничего тут страшно нет. А ты, небось, уже в штаны намочил. Эх ты, Усыско!
Я и теперь отчетливо помню ту мысль в моей голове: «Пионер ничего не должен бояться».
 Я уж хотел сделать то же самое, и, расхрабрившись, уже было подошел к крышке, чтобы постучать, как на соседнем дереве три раза громко прокаркала ворона. Я вздрогнул, пожалуй так отчетливо, что друзья заметили это и снова громко расхохотались надо мной.
 Краем глаза я инстинктивно посмотрел на ворону. Птица хитро смотрела на меня круглым неподвижным глазом, чуть наклонив голову в бок.
-Ну иди уже, Москвин, чего ты там возишься! Надоел!- в нетерпении закричали друзья.
 Небрежно стукнув в крышку гроба, я побежал в парадную, стараясь уж не глядеть на проклятую ворону, не думать, что где -то тут, рядом лежит таинственная и жуткая маленькая покойница. По счастью, в подъезде никто нам не встретился.
 Обычно мы ходили по подъездам. Не просили, а громко требовали макулатуры, звоня в каждые двери, руководствуясь неписанным правилом жизни: «Попытка не пытка — спрос не беда». Но в тот день, как назло никто нам не открывал.
 Но когда мы вошли в тот подъезд, всякая надобность ходить по квартирам и звонить в каждую дверь, словно побирушки униженно выпрашивая старые газеты, отпала сама собой. На площадке первого этажа стоял ящик...
 Мы конечно же знали эту нехитрую уловку взрослых. Иногда, за теснотой квартир, жители хрущевок устраивали так называемые выносные бунки в виде огромных железных ящиков, в которых хранили картошку или же ненужные вещи, которые занимали ценное место в тесных двушках, но которые жаль было выбросить, в том числе и драгоценную макулатуру. Обычно такие бунки располагались на площадках первого этажа и представляли собой самодельные железные ящики, густо вымазанные масляной краской, запертые на хлипкий замочек, который было легко выломать одним ударом ботинка. Разжиться добром там можно было всегда.
 На это раз даже выбивать замок не пришлось. Ящик оказался незапертым. Мы открыли тяжелую крышку. Под ней оказались то, за чем мы пришли — макулатура. Более того настоящие сокровища!
 Я никогда не видел такого собрания журналов! Тут было все: от традиционных «Огонёк», «Наука и жизнь», «Религия и жизнь», которые я очень любил, но не мог позволить себе выписывать по причине дороговизны (отец не любил траты денег «по пустякам», как он это называл, до таких совсем уж винтажных коллекционных редкостей, таких как дореволюционный  «Вокруг света», о существовании я которого мог только знать, но никогда ещё не держал в руках. «Да это же настоящие сокровища! Вот находка для моей библиотеки».
 Не помня себя, мы принялись набивать ими свои рюкзаки. Помню «загружались» очень быстро. А у меня, помимо всего, в рюкзаке ещё болтались мои не выгруженные с пятницы учебники, за что я теперь проклинал себя. И вот, когда уже мы, довольно быстро затарившись до верху, так что мой ранец готов был уже лопнуть по швам, выходили из подъезда с кипами макулатуры, то попали прямо  на вынос!
 Помню тогда это мероприятие удивило меня до крайней меры: видимо, мать несчастной Наташи была членом какой-то секты – начать с того, что на похоронах не было никого из одноклассников, зато пришло несколько десятков молодых женщин и мужчин в чёрных одеждах со страшными черными капюшонами, в которых ходит Смерть, примерно одного возраста. Все они держали горящие свечки, и что-то заунывно пели не по-русски.
 Как ни велико было любопытство рассмотреть всё поподробнее – мы-то в нашем советском детстве больше привыкли к «красным» похоронам, когда играет оркестр и топает строй отпущенных на полдня производственнков – страх за свои шкуры оказался сильнее. Чувствуя, что совершили преступление, украв чужую макулатуру, мы втроем постарались улепетнуть со страшного места. Но не тут-то было: заметив нас, за нами в погоню с похорон бросилось сразу несколько мужиков.
Мои друзья побросали пачки журналов в сугроб и с криком разбежались в разные стороны.
 До сих пор проклинаю себя за то, что не хватило тогда ума скинуть тяжелые рюкзак, да бежать налегке. Так, вот дурь-то, жалко стало учебников. Побоялся получить нагоняй от родителей, которым пришлось бы оплачивать потерю школьной библиотеке. Впрочем, как мне показалось, мужики те сразу погнались за мной, не за кем другим из моих «товарищей» по причине, что с тяжелым ранцем я все равно далеко не убежал.
   Вскоре меня схватили за плечо. По - взрослому заломили назад руку. Отобрав у меня портфель и перехватив за другую руку, чтобы я не мог вырваться, меня, трясущегося от страха, подвели к чёрному сборищу. Пение сразу же прекратилось.
 Я ожидал чего угодно, только не этого. Заплаканная женщина — видимо, мать покойной — подала мне крупное венгерское яблоко и, велев надкусить его, и, надкусив сама сочный плод, поцеловала в лоб.  Затем, обхватив мою голову своими горячими ладонями, она подвела меня к гробу, где лежала её дочь, и, от волнения путаясь в словах, пообещала много конфет, апельсинов и денег, велела целовать покойницу. Я залился слезами, умолял отпустить, но сектантки настаивали. Все снова запели молитвы на непонятном мне языке, и тут я почувствовал, как мне с силой пригнули голову к восковому лбу девочки в кружевном чепчике. Мне не оставалось ничего другого, как поцеловать, куда приказано.

Так я сделал раз, другой и третий. Все это время мать Наташи держала меня за голову. Было заметно, что она не столько скорбела, сколько заметно нервничала, потому что её горячие, шершавые ладони тоже тряслись, как в лихорадке. Однако, она поспешила успокоить меня.
-Не бойся, - услышал я едва уловимый тихий шепот над своим ухом. - Жив останешься.
 Её нежный голос, показавшийся мне знакомым, утешил меня. Словно по мановению волшебной палочки действительно перестал бояться, и теперь только с любопытством принялся разглядывать «общество».
 Большинство из них были люди молодые - не старше тридцати, по крайней мере, стариков я не заметил, ну, кроме разве самой Наташиной бабушки, которая была хоть и седая, но выглядела, вполне как молодая женщина, лишь искусственно состаренная умелым волшебником-гримером. Она то и была «начетчицей»...
  ..Ободрив таким образом, мне велели повторять за начетчицей длинное заклинание на старорусском языке. Несколько выражений из него намертво врезались в мою память - «я могла дочь породить, я могу от всех бед пособить», которые бабушка то и дело повторяла, как куплет к странной песне, или «яко битва орла и змеи». Что это тогда значило, я не знал, и не понимал, но со страху повторял так старательно, так что от зубов отлетало.

 Когда заговор закончился, мне велели взять свечку и покапать воском на грудь Наташиного синего, с красной оторочкой платьица. Все ещё помню мое желание поджечь гроб вместе с покойницей. Чтобы заполыхал факелом, как в фильме «Черная Бара».
 Держа в голове свой внезапно пришедший ко мне коварный замысел, я придвинул горящую свечу как можно ближе к Наташиному синему платьицу, ожидая, что вот отсюда -то и займется сейчас пожар, но капли воска, схватываясь на лету мартовским, ветреным морозцем застывали на лету в причудливые фигурки. Её бабушка словно догадалась- перехватила мою руку.
- Не балуй, - услышал я злобное ворчание  ведьмы.
 Затем мне подали два стертых медных кольца,  одно велели насадить мертвой невесте на палец...
 Никак не могу забыть восковые руки покойницы, как долго возился с холодным пальчиком мертвой Наташи. Твердый. Словно пластмассовый. Не гнется. Я так яростно одевал кольцо, что палец мертвой девочки, вдруг - отломался, что фарфоровый. Да, до сих пор чувствую это ужасное состояние. Кольцо маленькое, не лезет, я натягиваю. Какое-то неловкое движение, и, о, ужас, палец покойницы отламывается  - бескровно, словно отбитая ручка от чайника. Помню, как в глазах моих потемнело от ужаса. Мне сделалось дурно и чуть не вытошнило, прямо туда, в гроб.
 Наверное, тогда очень перепуган был, вот и померещилось. Когда опомнился, хотел взглянуть, да проворная бабка уже успела закрыть Наташу похоронным покрывалом.
 Другое старуха надела на палец мне, тот час сжав мою кисть в кулаке, чтобы не дать снять кольца.

 Они ещё немного попели над гробом, а затем, не выпуская моей сжатой в кулак руки, которую упрямая старуха, держала зажатой в своей теплой, трепещущей словно птица, костлявой ладони, чтобы я не мог снять кольца с своего пальца, двинулись к припаркованному рядом автобусу, неся меня на руках ногами вперед, словно покойника. Краем глаза я заметил, что мой рюкзак тем же макаром тоже погрузили в автобус - это почему-то успокоило меня, ведь за вещи я почему-то беспокоился куда больше, чем за себя.   С тем мы «дружно» и отправились на кладбище.
 Казалось, что автобус, едет целую вечность, хотя кладбище находилось всего в двух шагах. Возможно, мы сделали не один крюк. По дороге женщина взяла с меня честное пионерское слово никому, по крайней мере сорок дней, не рассказывать об этом происшествии. Я только нервно закивал в ответ, не смея возразить под страхом смерти.
 На кладбище «Красная Этна» меня ещё раз подвели к гробу, ещё раз заставили поцеловать Наташу в лоб, затем крышку заколотили и гроб опустили в яму. 
 Первый ком глины бросила мать, второй поручили бросить мне. Потом нас привезли к тому же подъезду, откуда мы выехали.
Тут же мне торжественно вернули портфель, в который к дополнении к похищенным журналам насовали каких-то платков и тряпок, насыпали полные карманы шоколадных конфет, вручили авоську фруктов и, самое главное, дали бумажку в десять рублей – настоящее сокровище для советского шестиклассника. Обретя долгожданную свободу, я за первым же поворотом выкинул колечко и платки в снег, купюру припрятал в шапку, фрукты тоже принёс домой, приврав, что яблоки, видать, обронил пьяный.
 
 Странное дело, родители, обычно беспокоившиеся по поводу моих долгих отлучек, будто, совсем не заметили моего отсутствия, и без вопросов приняли мою явную ложь за правду, хотя я после моих злоключений я вернулся лишь поздно вечером.
 Прошло 40 дней. Я уже было почти и сам стал забывать об этом странном происшествии...
 Но ближе к концу учебного года моя мертвая невеста стала приходить мне во сне чуть ли не каждую ночь, распевая нескладные песенки. «Прикол» состоял в том, что наутро я помнил их наизусть. Дальше — больше, мертвая Наташа потребовала от меня — во сне — чтобы я начал изучать магию и обещала научить меня всему. Требовалось лишь мое согласие. Я, естественно, был против.
 По счастью, летом я уехал в деревню, и ночные «посещения» прекратились.

 Они возобновились в первую же ночь, когда я вернулся в город. Наташа являлась ко мне как бы в дымке, вскоре я начал чувствовать ее близость по специфическому холодку. У меня начались галлюцинации, по ночам я стал бредить. Два бреда врезались в мою память особенно хорошо: у меня, вдруг, начинали расти руки, и я обхватывал земной шар по диагонали, по Экватору; нет то был, не глобус или мяч, что можно было бы представить себе, а именно настоящий Земной шар, тяжелый, холодный, мокрый, и он давил на меня все сильнее и сильнее, безжалостно, всей своей мощью, весь ужас ситуации был в том, что когда до Антарктиды оставалось уже совсем немножко, удлинение прекращалось и мне приходилось уже самому прилагать усилие, чтобы обнять и Антарктиду тоже.  Или же мои ноги,  вдруг, теряли опору словно из под висельника из-под которого сбили табуретку, и я начинал падать в бездонную черную пропасть, в которой вертелись какие-то стеклянные треугольники, я падал и больно натыкался на угол каждого из них. Уже позднее, в умных книжках я прочел, что это называется геометрическим бредом. Несколько раз Наташа грозилась, что если я не начну изучать магию добровольно, она надавит мне на виске на какую-то точку и отключит сознание. И однажды, когда я, набравшись храбрости, выдвинулся к ней своей тощенькой мальчишечьей грудкой и гордо сказал: « пионеры не колдуют», выполнила свою угрозу и отключила - я умер. Просто исчез - на время.
 Предчувствуя визит «ночной гостьи», я попросту стал бояться засыпать ночью. Спал днем, урывками, что сразу же отразилось на моей нервной системе. Я стал раздражительным и огрызался даже на мать по малейшему поводу.
Заметив мои ночные посиделки у ночника, мать решила обратиться к детскому психиатру. Отец возражал - тогда это чуть ли не позором считалось. Однажды, после одного из очередных незапланированных «визитов» Наташи, после того, как она второй раз за неповиновение «отключила мое сознание», я «проснулся» с диким воплем. Мать трясла меня, но я никак не мог прийти в себя, а только орал, чтобы выбраться из этого страшного состояния небытия.
 Потом я не спал три дня. Дошло до того, что я уже не ложился спать без матери, опасаясь посещения «ночной гостьи».
 В конце концов на семейном совете, все же решено было обратиться к детскому психиатру, тайно вызвав его на дом. Я помню ещё как мама обругала папу, за что тот, противясь присутствия надо мной всяких там тупомозглых «мозговертов», грубо запретил мне больше спать с мамой в одной кровати;  мать кричала на отца прямо «по матушке», что никогда не делала ни до, ни не после этого случая. 
 Врач, на тот  момент самый именитый профессор психиатрии в городе Ян Генрихович Голланд, к которому обратились за помощью мои родители, потому что он был ближайшим другом отца, объяснил это явление подростковой гормональной ломкой. Пришел, оттянул веко, взглянул мне в глаз и хихикнул : «Прижилось». Что прижилось? - Не объяснил. Потом он сказал, что с этим ничего делать не надо и с возрастом это пройдет само, напоследок добродушно пригрозив мне, что если я и впредь буду «трогать себя», у меня на ладошках вырастут волосы, и тогда все узнают «мою страшную тайну». Прописал валерьянку и с тем ушёл.
 Однако, от этого непрошенная «ночная гостья» никуда не девалась. И я уже почти свыкся с ней, как свыкаются дети с ночными кошмарами...
 Так продолжалось около года. Наконец, Наташа объявила, что если я и после этого не хочу изучать магию, она меня бросает. Дескать, впоследствии я буду искать ее и домогаться, но будет поздно. Тогда, в 1980-м, я был готов на что угодно, чтобы избавиться от ночного наваждения. Наташа научила меня, как «передать» ее одной из моих одноклассниц, на которую я имел зуб за то, что её тетрадки всегда противопоставляли моим, как  образец аккуратности...
 ...Для этого надо было во что бы то ни стало добыть волосы той  некрещеной девочки, на которую я хотел «перевести» заклинание, но чтоб она обязательно тоже была Наташей...Я так и сделал.
...Училась с нами одна Наташа, так она еврейка, иудейка, стало быть, не крещеная. Ненавидел я её, потому как родители всегда ставили мне её в пример, да и сама она часто смеялась, когда учительница отчитывала меня, за слипшиеся от соплей тетрадки.

 Помню ещё один случай, связанный с этой девочкой. Моё Ватерлоо, в котором я потерпел позорное поражение перед всем классом, навсегда став его изгоем...А все из-за неё.
 В пятом классе на рисовании была свободная тема. Девочки как всегда рисовали принцесс на балу. Мальчики же, запечатленные последним фильмом о войне, рисовали сражения.
 Я полностью погрузился в процесс, начисто забыв обо всем. Зажав кончик языка в краюшке губ, как это делают очень маленькие детки, когда рисуют, я яростно рисовал бой наших с немцами: самолеты бомбили землю, танк сражался с танком, люди, маленькие человечки, схватываясь в рукопашном бою кололи друг друга ножами винтовок, повсюду, где только можно была кровь и знаки — пятиконечной звезды и свастики. Помню с каким остервенением, почти наслаждением рисовал я свастику и звезды, на танках, на маленьких человечках, символизирующих «немцев» или же «русских», затем, разойдясь, повсюду, уж не осмысливая, ничего, а лишь обозначая ими свои эмоции в сражении одними лишь этими сражавшимися  знаками. И уж сами коловороты, похожие на устрашающих пауков, самых разнообразных хитроумных форм заполняли пространство рисунка, и звезды оставались в меньшинстве валились ранеными вниз..Кровь лилась рекой. В пылу рисования, я не заметил, как задел нос карандашом и ссадил слизистую оболочку цевки. Носом пошла кровь. «Тем лучше», - обрадовался я и для убедительности прочно сдобрил место сражения собственной кровью.
 Бородатый метр проходил по рядам. Увидев мое «творчество», он выхватил альбом и, держа его двумя пальцами словно издохшую крысу, грубо заорал.
-Что это за дрянь?!
 Выход из воображаемого мира не прошел для меня даром. Услышав громкий окрик над своим ухом, я описался. От ужаса за то, что я рисовал свастику, что было в принципе запрещено и каралось уголовным кодексом,  и что я застигнут на месте страшного преступления, мой мочевой пузырь не выдержал...
-Вооооооон из класса! Родителей в школу!
Я помню, как бежал из класса, плача, с окровавленным носом, и  с меня текло. И громче всех тогда смеялась эта Наташка, указывая на меня пальцем, громко кричала в след:
-Глядите, да он же обоссался! Усыско! Усыско! А-ха-ха-ха!
 До сих пор помню её смех. Звонкий, веселый, пронизывающий девичий смех...
 Пучок её волосинок, вырванный из косы, стоил мне шлепка увесистой хрестоматии по лбу. Но это стоило того... Фауст продал свою душу Мефистофелю за абсолютное знание, я  — чужую.
 ...Не знал я тогда одного, что заклинание это имело некоторый «побочный эффект». Но прочтя пару несложных заклинаний над её тлевшими в черной свечи волосами, я совершил несложную магическую церемонию — и навеки распрощался с покойной Наташей Петровой, получив вместо этого... неумеренный интерес со стороны той самой одноклассницы, которая преследовала меня как Хельга Арнольда, не давая прохода аж в мальчишеском туалете, куда я прятался от неё, хотя появляться девчонкам в мальчишечьем туалете считалось величайшим позором.
 В конце концов, я и приспособил её носить мне еду из дома. Благо её мать пекла замечательно, не то, что моя. Нет, не думайте, мама моя, добрый, заботливый человечек, только вот руки у неё не из того места растут, готовить совершенно не умела. Не знаю, что произошло с Наташей, но от бывалой отличницы не осталось и следа, девушка на тройки сползла, стала рассеянной, бестолковой. За то моему подъему в знаниях учителя не надивились, хоть тетрадки мои по-прежнему клеились от соплей, пятерочки из школы чистоганом таскать начал. Раньше один стих нашего любимого поэта Горького неделю учил, а теперь стоило мне прочесть страницу - как все наизусть запоминал. Что вечером прочту, то завтра наизусть помню! Волшебство, да и только. Как в сказке про Электроника.
 А ведь ещё с год назад мать со слезами на глазах и коробкой конфет под мышкой перед завучем плакалась : «Маленький Толенька, вот и тяжко ему с учебой». Меня то родители как раз к 1 сентября «приурочили», вот и пришлось отправляться в школу «по первое число», хотя жалостливая мать всегда считала, что годок надо было бы обождать. Жалко!
В конце концов, я решил избавиться от этой приставучей дуры, сказал, что не люблю её, потому что она толстая, и, вообще, уродина, и лучший выход для неё был бы, если бы она покончила с собой. На следующий день от неразделенной любви девушка так и сделала - вскрыла себе вены в ванной. Её спасли и увезли в психиатрическую лечебницу. Туда дуре и дорога! Я же был очень доволен, что, хоть таким образом, но наконец-то избавился и от мертвой и от живой невест, и теперь все свое освободившееся время мог посвящать исключительно учебе и — прогулкам  по кладбищам.

С тех пор, после того случая, меня на кладбище как магнитом потянуло, и каждый раз, когда я оказываюсь на своем любимом погосте «Красная Этна», я нахожу время сходить на могилку Наташи. Бабушка ее скончалась в 1990 году, мать куда-то делась, и лет 14 могилу поддерживал в порядке исключительно я один. Пару лет назад кто-то натыкал в Наташин холмик синеньких цветочков. Маленьких, синих мускари - верных друзей кладбищ. Кто это мог сделать, кроме меня, остается полнейшей загадкой. Но всякий раз, когда у меня неприятности, или я чувствую упадок сил, я прихожу к моей Наташе, подолгу разговариваю с ней, и всякий раз возвращаюсь с кладбища бодрым, здоровым, полным сил и желаний к новой работе.

И все же мой странный «брак» с Наташей Петровой мне пригодился. Когда в эпоху перестройки я все же решил изучать магию, знающие люди не отказались учить меня, как только я поведал им эту историю. Уже став убежденным язычником и достаточно опытным некромантом, я жалел, что не воспользовался в детстве легко дававшимися мне в руки эзотерическими знаниями...