Кровавая стена «Красной Этны». Наша Нижегородская Голгофа.

Бабушка моя была словоохотливой, всегда из своей жизни много чего рассказывала. Хотя я был ещё малым ребенком, и многого из рассказов бабушки не понимал, мы были с ней лучшими друзьями, и она, казалось, любила и жалела меня куда больше, даже чем собственную единственную дочь, мою маму. Называла меня так ласково - «бездулятинко мой».

Особенно любила рассказывать бабушка своему ненаглядному «бездулятинке» о своей лагерной жизни в Сибири, как глупо попала она под арест...

***

В те трудные, послевоенные времена законы были не то что жесткие - жестокие. Людей могли посадить за малейшую провинность, даже за обыкновенное опоздание на работу, так что зарекаться «от тюрьмы» в те суровые времена достославного Отца Народов никто бы не рискнул. Но и тем, кому давали десять лет лагерей, считали себя счастливчиками, ибо расстрельные приговоры лились кровавой рекой.

Иногда людей и вовсе расстреливали безо всякого суда и следствия по доносу соседа или сослуживца о саботажно-подрывной контр-революционной деятельности — этой бумажки было вполне достаточно.

Поскольку Нижний, в те времена Горький, все так же оставался городом погостов, как и в дореволюционные времена, это значительно удешевляло стоимость казни в плане перевозки приговоренных. Приговоры исполнялись тут же, на месте захоронения. Поздно вечером приговоренных привозили на погост и заставляли рыть собственные могилы. Живых людей выстраивали вдоль кирпичной ограды, с таким расчетом, чтобы каждое тело плюхнулось ровно в только что вырытую им яму, и расстреливали в упор. Умирающих добивали штыками, а если несчастный и после этого все ещё цеплялся за жизнь, заживо засыпали землей корчащееся в муках тело. Естественно, такие «могилы» были неглубоки, и можно было видеть, как некоторое время свежевырытая земля ещё, шевелясь, вздымалась песочком от предсмертных конвульсий заживо погребенного .

На одну из таких расстрельных ям мне и довелось наткнуться при моих изысканиях на «Красной Этне». Невероятно, но, совсем рядом с моим домом, там где ныне располагаются гаражи и находилась наша Нижегородская Голгофа! До сих пор даже у меня мурашки идут по коже, когда я, объединяя отцовский и свой только что купленный гараж подземным ходом, отрыл группу скорчившихся в самых ужасных позах мужских скелетов. Видимо, чекисты из соображения безопасности за собственные шкуры, более всего боялись массовых пересмотров дел за недостаточностью живых улик к невинно осужденным, и уж, предчувствуя близкую смерть великого Вождя Народов, быстрыми приговорами стремились по-тихому закрыть как можно больше политических дел, совершая казни впопыхах. Скидывали красные палачи тела в общие ямы, которые выкапывали уж сами, как попало. Обломок красной, кирпичной стены, основательно пропитанный человеческой кровью мрачно свидетельствовал о том, что здесь находился тот самый «жертвенный алтарь революции», принявший в себя не одну сотню смертоносных «свинцовых пилюль».

Неудивительно, что как только в 1856 Хрущев на XX съезде произнес свою знаменательную речь в разоблачении культа личности Сталина, народная толпа таки нашла выход своему гневу. В тот же вечер проклятую стену «Краски» снесли и закатили бульдозерами. Уже позднее, чтобы хоть как то отделить коварно подбирающийся к жилым постройкам вырвавшийся из оков погост, решено было построить цепь гаражей, за что так активно ратовал мой отец. Как самые активные активисты района мы получили гараж одни из первых. Как раз вовремя — отец уже успел обзавестись новенькой Победой.

В лихие девяностые, когда отца поперли из института, и наша семья здорово обнищала, нам пришлось расстаться с любимицей отца, продав её за копейки. Слишком уж дорого выходила оплата транспортного налога. Я так и не научился водить машину, а на дачу старики, уж не особо полагаясь на собственное здоровье, и так ездили поездом. Как только мы продали машину, как я тут же купил себе— новый гараж, по соседству.

Помню только как отец орал на меня, стуча ногами и размахивая кулаками у самого носа. Я же объяснил ему, что второй гараж мне нужен, ибо мне уже некуда девать мою периодику. И вправду, газеты и журналы захламили не только первый гараж, но и весь коридор квартиры почти доверху. Только тогда отец успокоился и, видя, что не в силах бороться со своим ученым великовозрастным недорослем, махнув рукой, прорычал:

-А, делай, как знаешь.

С тем и уехал на дачу.

Я же, не теряя времени, принялся обустраивать то, о чем я так давно мечтал. Свою собственную лабораторию!

Прежде всего предстояло соединить подземным ходом два гаража, за что я принялся с жаром. Работал, как каторжный — по двенадцать часов в сутки, тщательно пряча вырытую, кладбищенскую землю, хитроумно подсыпая её в дворовые газоны к великой радости той самой нашей соседки с первого этажа нашей активистки благоустройства Зайцевой, которая была буквально больна цветами и вознамерилась устроить из придомовой территории нечто среднее между альпийской горкой и висячими садами Семирамиды. Сложнее оказалось с кладкой — пришлось задействовать бур, который я так ловко спер у пьяных дорожников. Но и бур не помогал — ломался. Не даром же немцы кладку ложили! На века! Не то, что русские с их вечно убитыми, покосившимися заборами! Пришлось пользоваться старым добрым ломом. Против лома нет приема!

Выковыривал по кирпичику да домой сносил — стену строил, огораживая свой потайной мир от ненужного вторжения родителей. Так делал сразу два полезных дела: изымая с одного места, освобождал пространство для подземной лаборатории, достраивая стену в другом — собственной квартире.

Не ко двору дрова. История моей бабушки, Веры Павловны Кулаковой.

...Бабушку минула самая страшная участь...

В тридцать первом, когда их крохотную деревушку Кулаковку в 15 дворов, что находилась в Вадском районе Нижегородчины, почти всю раскулачив, почти все трудоспособное мужское население отправили в места не столь отдаленные, предоставив бабам и детишкам законное право вымирать естественной смертью от голода, семью бабушки решено было пощадить, как более-менее середняцкую в связи с тем фактом, что, ибо не дожидаясь расправы, бабушка сама подала заявку о вступлении в колхоз, хотя не было ей на тот момент и положенных семнадцать. Однако, чего терять, когда и без того все, что составляло средства существования семьи, и так отберут.

Коллективизация прошлась по Кулаковке железным кулаком! В припадке выслужится перед советской властью, показать свою социалистическую сознательность в «Смычке города и села», обобщали все: от лошадей и коров, до свиней, курей и детей, от бесправия, обыдленности и нищеты уж не делая особых различий между последними.

Некоторые крестьяне, в отчаянии, чтобы не отдавать задарма советской власти кровно нажитое собственным непосильным трудом, спешно резали скотину на мясо. Мясо ели неделями, наедаясь до тошноты, до рвоты, за что тут же отправлялись поститься в застенки НКВД, как подрывники против советской власти.

Нечего и говорить, что после первой же зимы после коллективизации, в селе не осталось ни одной лошади или коровы. Вся скотина попросту мучительно сдохла от голода, ибо, как говорит русская народная мудрость «все, что общее, то ничье».

Картину добила летняя засуха и холера, почти полностью обескровившая некогда зажиточное посадское поселение Вадов.

Огульная коллективизация вскоре «дала свои плоды». Из пятнадцати дворов в Кулаковке осталось только три. Все остальное поселение Кулаковки наскоро переселилось на ближайший погост, что близ деревни Новоселки, уж без того переполненного местными «новоселами».

Когда власти опомнились от перегибов, было уже мало что спасать. Две третьи крестьян Нижегородчины попросту вымерли в первый же год коллективизации от голода и болезней.

Не знаю как, но преодолев все лишения и трудности, бабушка осталась жива. Хотя к тому времени мой прадедушка Павел Васильевич уже все ж был арестован и умер в лагерях, за то, что самовольно подался в город, на заработки в трудное для деревни время, никто словно и не замечал дочь врага народа.

Потенциальная «дочь врага народа» попала под раздачу уже в самом конце, после войны, в сорок шестом, когда уж имела ребенка от своего жениха, с которым даже не успела расписаться до того, как бедолагу тепленьким пацаном забрали на фронт прямо со школьной скамьи, и тем самым получить более благозвучную русскую фамилию Павлова.

А арестовали бабушку уж по совсем несправедливому обвинению... Жили женщины в крайней бедности, а зимою, чтобы не замерзнуть, топили избу гнилушками, ибо дрова в лесу рубить было нельзя. Каждое бревнышко, каждое полено шло на отопление госпиталей. Эшелонами отправляли заготовленный лес в Арзамас, а сами стучали зубами в не топленной избе.

Надобно бы отметить, что местность в восточной части Вадского района достаточно безлесная — во многим благодаря усилиям поташного промысла в конце XVII - начале XVIII века, но кое — какие леса — бабам грибы пособирать — все таки есть. Чтобы предохранить жалкие куртины от окончательного растаскивания на дрова, обе власти — и царская, и советская — содержали специально обученных лесников, которым, как в песне поется, каждая березка была знакома и которые при случае при случае грудью были готовы встать за пору- другую лесин. Эти «лесовые люди» - лесовики, берегли наши леса годов до шестидесятых, когда дрова стало дешевле выписывать, чем нарубить самому, а с широким распространением автотранспорта доставка их издалека намного упростилась — стало не потребно рубить под боком, откуда на лошаденке сподручнее вывести.

Но в те страшные, голодные года пост-военной нужды до светлого коммунистического будущего, с такой услуги, как доставка дров на дом, было ещё, ой, как далеко.

Не раз и не два вспыхивали за природные лесные ресурсы кровавые войны между деревнями Кулаковка и Новоселовка! Словесные конфликты где-нибудь на покосе или на лесной опушке перерастали в вооруженные кольями столкновения. Советская власть попервоначалу смотрела на междеревенские раздоры сквозь пальцы — дело обычное, веками установившееся; вот если убьют кого-нибудь, тогда, конечно, судить убийцу...

Окончательно «примирила» стихийные войны районного масштаба коллективизация: власти внушали председателям, а те — своим работягам, что отныне мы все строим одно великое светлое будущее, и если у соседа недостаток чего-нибудь, то к нему надо идти не с колом, а с рукой дружбы, правда, на деле все эти светлые лозунги коммунизма, наскоро вычерпанные из Библейской «Христомантии», не имели никакого значения. Полное раскулачивание уравняло всех в такой полной нищете, что надобность ходить по соседям «занять кусок хлеба до нового урожая» отпала сама собой.

Правда, в более богатых деревнях, постепенно стали появляться слишком уж хитрожопые «бедняки» — так называемые, хозяйства-иждивенцы, привыкшие, что чего они сами недовырастят, им компенсируют за счет более работящих соседей, но это тоже намного позже, при Хрущеве, при Брежневе.

А пока, при Отце Народов, законы были суровые: за тунеядство, да иждивенчество, даже за простое опоздание на обороно важный объект — расстрел! И не было в деревне никому исключения, даже для женщин с маленькими детьми, ибо никаких прав у крестьян ещё не было и в помине, как, впрочем, и у американских негров. Ибо паспорт, документ удостоверяющий все гражданские права полноценного гражданина, колхозникам начали выдавать только аж 1976 года, а до этого добрая половина населения страны формально приравнивались разве что к рабочему скоту.

Словно для того, чтобы как то «компенсировать» страшную засуху лета, первая послевоенная зима 45-46 года так же выдалась суровой: самого апреля морозы стояли. Тут одним хворостом не отделаешься, только подкинул, опять дубак. А тут, как нарочно, мама, тогда еще пятилетняя девчушка, тяжело заболела. Простудилась. Когда в доме изо рта пар идет, кутай не кутай дитя — все одно воспаление легких и конец. Да и питание гнилой мякиной наложило свой отпечаток.

Одним морозным мартовским утром бабушка так и не вытерпела. «В лес пойду, дров нарублю!» - говорит. - «Все одно лучше, чем так от холода в своей избе с дитем издыхать!» Бабушка то у меня решительной была. Что задумала — сделает! Не остановишь!

Пошла в председательский сарай. Сбила камнем с ржавой задвижки хлипко прибитую петлю, а замок в снег скинула. Взяла что нужно: тулуп, валенки, сани, топор и пилу. Запрягла единственную в деревне колхозную клячу и поехала.

С дровами имелся смысл поторопиться: пока ещё держался санный путь и нелегально вырубленное можно было вывести на лошади, а не таскать на себе, что для измученной недоеданием женщины было смерти подобно.

В Новосельском лесу под местным само говорящим названием Сельский Березник (хотя берез там и в помине не было, а лишь вековая ель да тяжелоразжигаемый осинник) она, не углубляясь в дебри, оперативно срезала пять перво попавшихся осин, те что стояли с краю, очистила стволы от сучьев, попилила их и уж было собралась грузить ворованное на дровни, когда внезапно вдали замаячил черный силуэт — спустя секунду на фоне белого снега и расхитительнице, и охраннику леса было прекрасно друг друга заметно. Не понаслышке зная, чем кончаются подобные встречи, бабушка не нашла ничего лучшего, как удирать во все лопатки. Однако, отважная женщина не растерялась, она все таки успела наскоро сгрузить дрова в сани, оставив на месте потравы лишь ворох веток.

Запрядка с чахлой клячонкой следовала по колее, носившей в местном обиходе название Исуки*. Кто дал такое «японское» название дороги, до сих пор неизвестно, но, что говорить, дорожка действительно «сучья»: переплетами тропинок уходя в густую непролазную чащу, спускалась к болотному тракту и исчезала в неизвестном направлении. Бабушка ещё надеялась скрыться от преследователей в густом, еловом лесу, в котором она знала каждую тропинку, и, выждав опасность, потихоньку вернуться обратно.

Да только в спешке то не заметила притаившегося за стволом председателя с ружьем.

-Бах! - пуля просвистела над самым ухом бабушки. Нагруженная комлями лошаденка, заржав, припустилась рысью обратно в поле — прямо в руки преследующего полесовщику. Выстрел немало препугал чуткое животное, ну а способность коней чуять дорогу к дому общеизвестна.

Вот и попалась бабушка по глупому — что называется, с поличным.

А дело было так. В то же утро председатель Кулаковского колхоза шестидесяти семилетний Белов Алексей Григорьевич встал заутра спозаранку — чтобы заняться тем же самым, а именно нарубить себе дровишек.

Не хватило, видите ли, немного до теплых времен. Да и разумный довод о скором прекращении санного пути был тем же самым, что подтолкнул мою бабушку на столь отчаянное приключение.

В отличие от своих работяг, которых держал в черном теле, себе и своей семье Кулаковский председатель колхоза ни в чем отказывать не собирался. Пользуясь служебным положением, палил старичок так нужные госпиталям партийные дрова напропалую, так что дым из печи валил столбом круглосуточно, а в избу аж зайти было нельзя: жара, что в Ташкенте стояла.

Каков же был ужас председателя, когда приблизившись к сараю, он обнаружил бухающие на ветру двери на распашку, сбитый замок и полное опустошение внутри. Сонька, единственная лошадь на всю деревню, уцелевшая после огульной коллективизации, тоже исчезла. Первое, что пришло на ум председателю — это воры!

Кое как накинув шинель и прихватив дробовик, бросился по санному пути, наскоро перед этим предупредив жену, чтоб по телеграфу вызвала на подмогу «лесную братву» на поимку расхитителя народного социалистического добра.

 Для начала прибывшая на место происшествия милиция выписала раскаявшейся порубщице штраф за порубку, который моя бабушка все равно уж никак не могла выплатить физически, ибо в доме денег не было совсем, ибо в те времена работали не за деньги, и даже не за совесть, а за трудодни, то бишь бесполезные галочки-отметки в журнале, кои, как вы понимаете, не имели никакой материальной ценности. А затем уж приступила уж к «справедливому» социалистическому суду.

В стародавние времена, на Руси-матушке доносчика били первым, а уж потом приступали непосредственно к рассмотрению дела, по которому был произведен донос. Правильный был обычай. Справедливый. Ибо во все времена был страшен не убийца и вор, который только может разве что убить или украсть, но предатель. Недаром же Данте именно предателям определил самый страшный, седьмой круг ада.

Только обрушивший свой справедливый гнев на беззащитных женщин свод советских законов его не читал, а делал куда более наоборот: доносчика тоже били, но, обычно, в самую последнюю очередь, зато «били», к справедливости сказать советской власти, воспитавшей в Сталинские времена не одно поколение стукачей, куда более серьезно чем тех, на кого произносили доносы, рано или поздно приписывая самих доносчиков к соучастию в означенных ими же преступлениях.

А моя бабушка не из робкого десятка была. Молчать на суде не стала. Все выложила о самоуправстве местного князька Белова, и про перегибы его: как использовал бесплатный рабский труд бессловесных советских работяг, да про незаконные поборы с колхозных дворов под видом военной продразверстки, как часто сам наведывался в лесок за дровишками на казенной клячке.

На том самом вызванным из районного центра следователем Аверьяновым было решено наведаться на председательский двор, чтобы выяснить все самому. При первом же обыске, к которому нечестивый предводитель колхоза оказался не готов, обнаружилось преизрядное количество не учтненного народного добра.

Не даром же любили поговаривать немецкие оккупанты, отсылая нищих румынских солдат разорять столь ж нищие украинские села, «Даже в самом бедном доме всегда найдется, чем поживиться». А опустевших домишек в Кулаковке пруд пруди: кого сослали, а кто сам вымер от невыносимого голода, болезней и нищеты огульной коллективизации. И в самом деле, не пропадать же социалистическому добру, пригреть да пристроить — святая обязанность каждого сознательного гражданина...

Так думал председатель колхоза. Тем же «железным» аргументом руководствовался, оправдывая себя на суде, за что и получил расстрельный приговор. А бабушку вместе с пробабушкой на 10 лет сослали на поселение, в места не столь отдаленные, на лесосеку , на Иркутский тракт. Маму же было решено определить в приют «для детей врагов народа».

Мама никогда не рассказывала мне о своем послевоенном, сиротском детстве, да я и не спрашивал, полагая, что оно было не слишком - то сладким.

Вот такая грустная история, повествующая о борьбе моих родных с советской властью за свое собственное выживание...

***