Бабушка
 
 Тем временем, Москвин, даже не подозревая о страстях кипевших вокруг его имени, в окружении доблестный свиты конвойных, спотыкавшихся на каждом шагу о переплетенные корни деревьев, то и дело застревавших между оградами могил толстыми пивными пузами, как ни в чем не бывало бодро вышагивал по знакомым тропинкам «Марьиной рощи» - знаменитого кладбища, известного более из новелл Москвина, как погоста «Летающих Котло»в.
 И пока он шел, совершенно забыв, кто что есть подследственный, веселом тоном опытного гида-краеведа весело рассказывал о Марьиной Роще:
- С Марьиной Рощей, следующим по значению городской некрополем после Новосормовского погоста, я познакомился ещё в январе 1976 года, когда и была там похоронена моя пробабушка, а через десять лет и любимая бабушка, Вера Павловна Кулакова. Так что на этом погосте, что называется, мои предки плотно пустили корни в Нижегородскую почву.
 Покуда папа с мамой приводили в порядок могилы бабушек и все, что находится на ней, мне разрешалось побегать по погосту, познакомиться с тем, что там стоит и что растет. Может именно это зародило во мне первые ростки некрополизма, научив не бояться мертвых, привило профессионально-научный интерес к самому великому таинству жизни - смерти.
 Так или иначе, но к эпохе перестройки моя гражданская позиция, как краеведа - некрополиста, настолько окрепла, что я пришел в читальный зал института иностранных языков, где тогда обучался, и вежливо попросил у библиотекаря...книгу о кладбищах тогда ещё города Горького.
-Нету, - говорят, - не написано.
-То есть как не написано? - опешил я. За предыдущие годы я так привык, что все мои заявки на краеведческую литературу выполнялись в полном объеме и немедленно.
 Да и  времена тогда ещё были коммунистические, и умная сотрудница библиотеки, прекрасно понимавшая, что для советской власти кладбища были не более, чем досадными зелеными пятнами на картах городов, посоветовала мне отвлечься от пыльных страниц книг, прокатиться до «объекта» и все осмотреть самому:
-Вот вы и напишете! - торжественно заявила она.
 Так вот начинались мои знаменитые «Прогулки по кладбищам». Кладбище «Марьина Роща» было вторым после «Красной Этны», которое я изучил вот так, походя.
 Говорят, что некая польская писательница Кристина Живульская, находясь в Освенциме, написал целую книгу — в уме, запоминая каждую строчку, путем методичного повторения. Порой, это одно  помогало выжить в тех страшных условиях фабрики смерти, в которых падали духом даже сильные мужчины. Живуьская же вполне оправдала свою «живучую» фамилию: уже потом, после освобождения, она смогла издать свой интеллектуальный труд, который так и назывался «Я пережила Освенцим», в котором подробнейшем образом описывается чуть ли не каждый день пребывания в самом чудовищном в истории урочище человеческого страдания.
 Раньше я тоже почти поступал так же, старательно заучивая места и даты, присовокупляя к ним события, найденные мною в историко-краеведческой литературе и уж после, выстроив все в более-менее логическую цепочку лиц и событий, вываливал свои труды на бумагу.
  С учетом развития современной, а в частности походным гаджетом со встроенной камерой, предоставленным мне газетой «Нижегородский Рабочий», мне не пришлось идти даже на эти жертвы. Теперь, как говорится, все было под рукой. Снимай да записывай! Так, походя, я написал целый научный труд об Исламе.
- Походя разоряя исламские могилы, - недовольно заметил один из следователей.
-Что ж, иногда наука требует жертв, - невозмутимо ответил Москвин.
Но тут же поняв свою ошибку, арестант недовольно поморщился и сразу приумолк, поняв, что разговор принял для него неприятный оборот.
 Москвин зашагал нервно, торопливо, дергано осматриваясь по сторонам, будто ища что-то.
-Так что же мы ищем, подсудимый? - не унимался старший следователь. - Не удосужитесь ли объяснить? Вот уже битый час мы ходим по этому чертову кладбищу в поисках не знамо чего. Уж не могилу ли вашей бабушки вы разыскиваете, чтобы напоследочек посоветоваться с ней? - С этими словами раздался дружный глумливый хохот ментов. Москвин с такой ненавистью посмотрел на своих мучителей, что те немедленно заткнулись, все ещё опасаясь, чтобы магический арестант «не навел порчи» и законным образом не отправил их под землю.
 Но вот лицо Анатолия Юрьевича вновь приняло глумливое выражение смешного и безобидного юродушки, и он продолжил  стихийную экскурсию,  сделав вид, будто не расслышал того, что  только что говорили...

 Но в ту же секунду, как произошло неприятное замешательство, он словно перенесся в детство: лицо бабушки, Веры Павловны представилось как живое....

 Лохматая, седая голова  все так же высунулась из окна, как только его взгляд мальчика, чуть оторвавшись от учебника, устремился в сторону гаражей...
- Смотри у меня! - Бабушка многозначительно погрозила корявым пальцем.
 Из раскрытой настежь форточки уж доносился вкусный запах восхитительного борща, который умела готовить только бабушка....
 Так было всегда, когда по весне наступало потепление, и уж невозможно было сладить с Толиком, с его опасными прогулками по кладбищам и свалкам, из деревни выписывали бабушку, чтобы она следила за ребенком, не давая ему убегать за гаражи, да заодно вела хозяйство, обычно крайне запущенное из-за постоянного отсутствия  интеллигентской четы Москвиных на работе.
 Так оно и было: с появлением бабушки Веры Павловны, дом словно преображался: бабушка готовила, стирала и убирала, приводила и отводила внука в школу, пока родители были на работе. Отменной была хозяйка! В отличие от своей неумехи дочери, которую так ничему и не успела научить толком.
 Сам же баловень Толенька выполнял роль  Красной Шапочки, которую « мать любила без памяти, а бабушка ещё больше». Даже тиран-отец будто побаивался тещи и с появлением Веры Павловны  утихал, словно превращаясь в человека-невидимку.
 Все и было как в сказке Шарля Пьерро. Бывало напечет бабушка пирожков вкусных, посадит Толеньку на скамейку, даст пирожки да учебник, да строго- настрого накажет никуда от дома не отходить, а пока она обед готовит, стих учить. Вот Толенька сидит на скамеечке словно заинька на пеньке, уплетает пирожки за обе щеки, да стих зубрит. Знает, бабушка не отстанет - сама проверит. Пока не выучишь, не отпустит. Строгая.
 А самому невтерпеж: майское солнышко светит, птички поют, кладбищенская роща заманчиво шумит, словно шепчет нежное. «Вот бы в индейцев! Да костер разжечь. Ребята уж там наверное вовсю развлекаются, раскрашивая губы покойницам сторой маминой помадой». 
 Замечтается Толенька, аж сердце вскачь мчится.
 Только оторвет голову от книги, да кинет быстрый воровской взгляд в сторону гаражей, а бабушка, хлоп! уж тут как тут, словно чувствует его намерение. Высунет лохматую голову из  окна, да  и грозится пальцем:
-Даже не  вздумай!
 Толя, вздохнув, присел, тоскливо  уставившись в Хрестоматию, продолжил не весоло бубнить «Рассказ Хренова» Маяковского, который, уж, мысленно покляв про себя, обозвал «хренов рассказ»:

По небу тучи бегают,
дождями сумрак сжат,
под старою телегою
рабочие лежат.
И слышит шепот гордый
вода и под и над:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!"

 Прочитанное показалось ему бессмыслицей. Но Толя, продолжал читать, мучительно выдавливая полушепотом из себя остальное, как всякий человек, ненавидящий занятие, но по долгу работы долженствующий заниматься ненавидимым:

Темно свинцовоночие,
и дождик толст, как жгут,
сидят в грязи рабочие,
сидят, лучину жгут.
Толик невольно гигикнул. «Свинцовоночие» - звучало почти  как «свиновонючие», а «лучину», как «личинку», и текст разучиваемого стиха уж оборачивался какой-то грязной, отвратительной в бессмыслице частушкой: «сидят свиновонючие, сидят личинку жрут». И это самое, бредовое, как всякое дурное, матерное слово, запоминалось тут же, в то время как нужное и подлинное тут же напрочь стиралось из слабой памяти.   Первоначально он так и определил это непотребное в русском языке слово, как «свиновонючее» а никак иначе, ибо так обзывал его отец: «свиновонючий», когда ему однажды удалось  застукать  сына возвращающимся со свалки со своей добычей. Он ещё помнил то неприятное происшествие, как отец, обозвав его неищвестной в природе видом «засвиноцкой помойной личинкой», вырвал его рюкзак и швырнул в помойку, а затем двумя пальцами, держа за ворот рубахи, на потеху всем соседям волок сына до дома, чтобы затем швырнуть «свиновонючего» под душ, прямо в одежде. Теперь все это воспринималось почти смешно, а тогда Толику было не до смеха, когда ополоумевший от своего аккуратизма отец, чуть было заживо не сварил его в под горячей струёй. Хорошо, что в тот предпраздничный день и матушка вернулась заранее.

Сливеют губы с холода,
но губы шепчут в лад:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!"
Свела промозглость корчею -
неважный мокр уют,
сидят впотьмах рабочие,
подмокший хлеб жуют.
Но шепот громче голода -
он кроет капель спад:
"Через четыре года
здесь будет город-сад!
Здесь взрывы закудахтают
в разгон медвежьих банд,
и взроет недра шахтою
стоугольный "Гигант".
Здесь встанут стройки стенами.
Гудками, пар, сипи.
Мы в сотню солнц мартенами
воспламеним Сибирь.
Здесь дом дадут хороший нам
и ситный без пайка,
аж за Байкал отброшенная
попятится тайга".
Рос шепоток рабочего
над темью тучных стад,
а дальше неразборчиво,
лишь слышно - "город-сад".
Я знаю - город будет,
я знаю - саду цвесть,
когда такие люди
в стране в советской есть!
 Толик выдохнул. Из всего прочитанного он запомнил только две последние строки «когда такие люди в стране советской есть». И понимал, что ни за что ему не выучить этот стих до завтра, как бы не хотела того бабушка.
 Да делать нечего, пришлось домой возвращаться — с повинной. Погода резко испортилась погода, а делить судьбу с знаменитыми рабочими Хренова, что со «осливившимися» губами, сидя в грязи по шею под старой «телегую», героически не то жгли , не то «жрли» лучины-личинки, вовсе не улыбалось. Да и промозглость уж достаточна «свела корчею», что от сидения затекла мальчишечья спина.
-Ну что, выучил стих? - строго спросила бабушка, открывая учебник на закладке.
 В коридоре стояло зеркало, в котором отражалась раскрытая книга, и маленький Толя сразу сообразил, что делать. Не моргнув глазам, он отбарабанил стихотворение, читая задом наперед отражение...
...когда такие люди в стране советской есть, - гордо вскинув нос, торжественно он завершил свое повествование.
-Когда такие жулики в стране советской есть! - пробурчала в ответ бабушка.
Толенька, поняв, что бабушка разоблачила его маленькую хитрость, потемнел, опустил голову, ожидая наказания. Но бабушка была доброй. Немного пожурив его, она только тихо вздохнула:
- Ладно уж, обманщик, идем есть. Борщ давно стынет.
 Вера Павловна была не только доброй, но и мудрой бабушкой. Находила выход в любом положении.
 Перед сном, заставив Толеньку разов десять перечитать текст, укладывала его на бочок, перед этим основательно напоив теплым молочком с медом. А утром все запоминалось само собой! Словно по волшебству! И Толеньке казалось, что бабушка настоящая волшебница и немного умела колдовать! Ведь так оно и было.  Только благодаря стараниям бабушки и слезам матери, Толеньку удавалось отмазать от позорного сана второгодника.
 Правда слышал иногда, Толенька, как проходя мимо крохотной бабушкиной каморки, что была затерта между его крысиной норой и спальней родителей, отец сквозь зубы злобно шипел: «Ведьма!».
 Теперь он мучительно вспоминал странную, скоропостижную смерть бабушки, у него возникала одна единственная мысль: не отыгралось  ли «благодарное человечество» за его кладбищенские изыскания на ни в чем не повинной бабушке, не разорили ли  мстительные доброохоты её могилу. И сердце наполнялось тягучей жалостью к доброй бабушке и злобой на себя, что он так неразумно разболтал её имя в статье Нижегородского Некролога «Кладбище Летающих Котлов».
  И теперь когда начальник следствия Стравинкас, «достойнейший» потомок латышских стрелков - садистов,  коих советская власть специально выписывала для расправы над непокорным торговым населением нижегородчины, упомянул имя его бабушки Веры Павловны, у него почти не оставалось сомнений в том. Ведь ментам было изначально известно, где находилась её могила: ведь, как мы помним, со страху ещё при первом его аресте он сам подробнейшим образом живописал в ментуре не только фамилию-отчество с заветными датами, а рисунок ограды и все оттенки её могильного камня — лишь бы не били.
 И словно бы, чтобы дополнить муки совести, терзавшие его перед бабушкой, вспоминался тот, последний день её жизни.
 Апрель 1984

 В тот день ничего не предвещало беды. Бабушка как всегда приготовила вкуснейший завтрак и отправила внука в школу.
 Шли по разным сторонам улицы. Так надо было. Подросший Толенька уж стыдился, что бабушка водит его до школы и из школы за ручку. Вот и порешили с бабушкой, что будет она  идти по одной стороне улицы, а Толенька по другой. Так и внук под присмотром и позора вроде как нету. Вроде бы так, погулять старушка вышла — просто так. Хотя одноклассники, видя столь «внушительную» охрану, только подхихикивали в кулачки, но в открытую обижать маменькиного сынка уж не решались. Все боялись, что  за внука «ведьма» расстарается, такую порчу наведет, что мало не покажется А в школе уж ходила страшная легенда, что ту самую девочку, Сару старуха Кулачиха то сгубила, наведя безумие, а все за то, что девчонка так жестоко обзывала Толеньку разными прозвищами.
 Но в тот день почему-то из школы раньше отпустили. Кажется, учитель рисования заболел, и урок отменили.
  Вот и решил Толенька, воспользовавшись моментом, смотаться на кладбище, на могилку Наташеньки. Тем более уж была как пятая годовщина её сороковины. Толя хорошо помнил, как явилась к нему покойница в первый раз.
 Почему-то он тогда даже не испугался. Словно фея в дымке проплыла Наташенька, улыбаясь, нежно погладила по голове и, отодвинув фату с лица, поцеловала — прямо в губы, как спящего принца. Непорочная! Чистая! Невеста!
 А он даже не мог  как следует рассмотреть её лица, все было, словно на старой фотографии —  смазано и неясно, но тем лишь соблазнительнее скрывало что-то по-нечеловечески прекрасное.
 Уже потом было страшно, когда проснулся, заметив что  лицо его  до половины прикрывал пыж тяжелого одеяла и он уже почти не может дышать. Лишь жесточайший кашель вернул его к жизни. Понял тогда Толя, что мертвая невеста, зовя его за собой, попыталась придушить — по тихому, и лишь чудом ему удалось избежать смерти.
... Но едва подойдя к знакомому холмику, сердце Толи сжалось в комочек. Что-то тоскливое и одновременно жалостливое навалилось как камень. Лицо бабушки представилось, словно она стояла рядом перед ним, но какое-то искаженное и неестественно страшное, словно бы она терпела страшную боль. Он понял — беда! Беда с бабушкой!
 Он до сих пор не помнил, как бежал домой. Было это только очень быстро, что он не чувствовал под собой ног.
 Предчувствие не обмануло. Едва он ворвался на третий этаж лестничной площадки, как обнаружил дверь открытой.
 Он попробовал толкнуть внутрь, но дверь не открывалась. Что-то мешало, загромождало. Анатолий толкнул сильнее. В раскрытую щель показалась — бабушкина нога в ботинке. Со света в полутемном коридоре ещё было трудно что-то толком разглядеть. Но вот глаза привыкли к свету, и перед ним открылась страшная картина: бабушка лежала на полу без движения — мертвая!
 Даже теперь он видел это жуткое зрелище! Запрокинутая шея неестественным образом отклонилось в сторону, словно бы кто  с силой втолкнул её в стену снаружи. Лицо, обезображенное искаженной гримасой, смотрело в пустоту вытаращенными в диком ужасе глазами, словно за секунду до смерти бабушка увидела что-то очень страшное. Рядом же валялась авоська с только что купленными продуктами, которые в беспорядке были раскиданы по всему полу прихожей.
 Перовое, что пронеслось в голове Толи, ограбление! Громко заорав, он бросился звонить соседям.
 Приехавшие на вызов врачи не обнаружили на теле бабушки никаких признаков насилия, и вписали в причину смерти стандартный диагноз: «сердечная недостаточность». Версия с ограблением тоже не подтвердилась, ничего не было украдено, да и красть в доме Москвиных было особенно нечего.
 Только, Когда стали выносить бабушку, заметил Анатолий свежую надпись на стене лестничной площадки возле двери, на которую просто не обратил внимания сразу, когда  обнаружил дверь квартиры приоткрытой. Он точно помнил, что утром, когда бабушка выводила его в школу, этой записи не было.
 С орфографическими ошибками запись гласила:

Я СЛИЖУ ЗА ТОБОЙ

Над ней чей то корявой рукой столь же наивным образом был изображен масонский символ — глаз.
 В другое бы время, при других обстоятельствах Анатолий и не принял бы эти корябулы во внимание, списав все на проделки детворы с верхнего этажа, но теперь после внезапной смерти любимой бабушки эта нелепая  запись ужаснула его, заставив его сердце содрогнуться в ужасе. Теперь, после случившегося с мертвой Наташей, ему уж не приходилось жаловаться на память и стих он мог выучить с одного взгляда на страницу.
 Но, когда Толя указал милиционерам на надпись, и разъяснил, что утром, когда они выходили с бабушкой, этого не было, те только посмеялись над ним, списав все на детскую впечатлительность, естественно не приняли во внимание.
Но толя точно знал, что бабушку убили ОНИ —  его ЛЮДИ В ЧЕРНОМ. Убили, чтобы он теперь всецело принадлежал им.
***
 Не верил, не верит и никогда не поверит в естественную смерть бабушки. Знал Анатолий, что бабушка его, Вера Павловна, отличалась отменным здоровьем. На своем коротком ребячьем веку он даже не припомнил, чтобы бабушка когда то болела. А все дело — в Сибирской закалке, которой её прочно обеспечила советская власть.