По следам Паниковского и кота Базилио
 Я был страстным коллекционером. Как это бывает в наши дни, нерадивые родители лишь только затем, чтобы утихомирить гипер активность неуправляемого ребенка сами подсаживают его к голубому экрану, тем самым собственноручно вверяя свое чадо  в зомбирующую мозг тлетворную зависимость от компьютерных игр, так и мой отец, когда простенький электронный калькулятор считался чудом, чтобы хоть как -то отвлечь меня от помойки, привил мне увлечение марками и книгами.
 Поначалу все выглядело вполне невинно. Раз в неделю, если отец был доволен моим поведением, он выкраивал некоторую сумму из семейного бюджета, и мы вместе с ним весело шли покупать новую марку или книгу.
 В те незапамятные, светлые времена Брежневского застоя увлечение книгами и марками было не только можно, но и вполне благопристойно поощрялось в самой читающей стране мира  и, более того, чуть ли не определяло интеллигентность семьи. Чтобы «держать лицо» перед гостями, в семьях интеллектуалов было принято заводить целые библиотеки «престижа», книги в которой порой не читались, а служили красивым дополнением интерьера. Не отставали и мы — уже тогда два увесистых шкафа были забиты книгами и всевозможными журналами, которые мы всей семьей выписывали не один год.
 Но аппетит приходит во время еды. Чем больше росла моя коллекция марок и книг, тем больше возрастало страстное желание её пополнять. Тем более, что после случая с Наташей, я буквально пожирал книги, зачитывая их буквально до дыр. Само собой, что тех жалких грошей, что выделял мой отец на столь, казалось бы, невинное увлечение, стало катастрофически не доставать.
 В те времена, среди скучных коллекций филателистов, попадались настоящие сокровища: редкая иностранная марка, бракованным тиражом, при жизни изданный томик Достоевского издания Суворина, да мало ли что. Случалось, что после смерти филателиста невежественная родня продавала его коллекцию за бесценок. Так вышло и в тот день. Мне, кровь из носа, необходимо было где-то раздобыть 50 рублей, чтобы приобрести коллекцию марок одного умершего человека. По тем временам 50 рублей — сумма огромная и не доступная для рядового старшеклассника.
 Я уже договорился с родственниками, что до понедельника они попридержат коллекцию. Впрочем, увязшие хлопотами с погребением покойного, им вряд ли бы пришло на ум так сразу разбазаривать наследство предка. Однако, шанс упустить я не мог. Ведь, помимо «Викторий», как я знал, там была марка «Европа», за которую на черном рынке можно было выручить не одну тысячу долларов. Каждый коллекционер знает — такая редкая удача выпадает раз в жизни.
 Но где взять денег? Я пытался просить отца выдать мне авансом кредит за послушание, но тот и слушать ничего не желал. Я умалял отца, плакал, унижался и даже грозил пожаловаться в райком— он был не преклонен. В конце концов, мы даже разругались. И, как это бывало часто во время ссоры родителей, я, хлопнув дверью, на целый день сбежал из дому.
 Благо в то утро было воскресение, Пасхальное воскресение. И с утра заново отлитый благовестный колокол только что открывшегося Покровского собора уже трезвонил во всю голову.
 Солнышко приятно грело и теплый весенний ветерок дул в лицо, осеняя запахом цветущих черемух. А на моей душе было скверно! Хотелось выть от отчаяния!
 В общем то в те советские годы не принято было так открыто праздновать Пасху. Могли и из комсомола исключить, да и просто на смех всей школой поднять.
 Однако, богомолки и кликуши, со всех концов города с куличами,   в времена советского безбожия более известными под псевдонимно-конспиративной кличкой, как кекс «Весенний», да луковыми крашенками, стекались на Дятлову гору.
 Мы, ясно, такое событие пропустить никак не могли. Надо было наказать тех, с кем случился Христос головного мозга! И в самом деле, вряд ли можно было назвать людей нормальными, кому в ночное время с провизией в виде кексов и яиц пришло в голову самодурная мысль переться пешком через весь город, чтобы успеть подсветить свои нехитрые кулинарные творения.  (Если учесть притом, что общественный транспорт в Горьком в то время ночью не работал)
 Подкарауливали, лежа на гаражах. Наикратчайший путь к слиянию двух рек, где лежал Покровский монастырь из спальных кварталов Ленинского района, откуда шли богомолы, как раз пролегал по нашему Великому Мусорному Пути! В те времена узкая тропинка между могильными рядами Красной Этны и гаражами была не освещена, так что лучшего места для засады бредущих на Христову вечеринку божьих коров и найти было нельзя.
 Тут мы и подкараулили ту бабку...
 Едва мы залегли на засаду и стали ждать подходящей жертвы, как издали послышались шаги.
 Вскоре я различил силуэт старухи. Честно говоря, я уже тогда не собирался нападать на беззащитную бабулю, но запах её кулича, доносившегося из корзинки, буквально свернул мне нос. Как только её заплаточенная в бобошку голова проплыла мимо меня, я зашевелился. Это мое нетерпеливое движение и уловил наш старший.
-Давай, - радостно прошептав это,  Колеванов тихо толкнул меня в спину, побуждая к действию.
-Нет, не хочу...пожалуйста, - взмолился я, уже готовый отказаться от этой безумной затеи. Не такой уж я злодей Раскольников, чтобы расправляться с беззащитными старушками, да и в случае чего срок по малолетке особо-то не горелось желанием подхватить.
-Прекрати, Москвин, ты же хочешь жрать! Все одержимые хотят жрать!
-Хочу, - с честным наивом признался я, до сих пор не научившись скрывать правду и молчать там, где надо промолчать.
-Так иди, докажи себе, что ты хоть что-то можешь!
 Я спрыгнул с гаража и, уж не чувствуя ног под собой, словно ватный, притянутый лишь одним запахом ароматного кулича, пошел за ней.
 По условиям игры надо было просто любым способом отобрать корзинку у бабки, тогда последнее мое испытание будет засчитано. Но на тот момент я словно бы оторопел, и мог только идти за ней.
-Давай, Толян! не дрейфь! - услышал я подбодряющий шепот товарищей из-за гаражей.
 Бабка по-видимому тоже что-то услышала, потому что, остановившись, хотела повернуть голову в мою сторону. Но я не дал ей сделать это. Сильным толчком в спину я толкнул её. Бабка свалилась в канаву как сноп и тут же завопила во всю глотку!
-Маманьки-и-и-и-и-и-и-и ро-о-о-од-н-ы-ы-ы! Гр-а-а-а-а-а-а-б-я-я-я-я-а-а-а-а!
 Корзинка валялась рядом. Не теряя времени, я выхватил кулич и, наскоро оборотив крашенки в краженки, со всех ног бросился наутек.
 ***
 Уже потом, на кладбище, за костерком, в нашем заветном месте — у сторожки Бабы -Яги, под навесом цыганского склепа, уплетали мы трофейный кулич.
 
 О, это было ОНО — ТО САМОЕ — СЛАДКОЕ! Не то жалкое, подгоревшее изделие безбожно напичканное содой и всевозможными разрыхлителями под всем известным названием кекс «Весенний», а настоящий, что ни на есть «всамделишный» только что испеченный пасхальный кулич, щедро приправленный курагой, зюмом, цукатами и всевозможными начинками из ананасов и марципанов, о которых мы только читали в иностранных журналах, покрытый толстым слоем вкуснейшей сливочной мягкой карамели, рецепт которой, видимо, знала только сама бабка.
 Такого завкусняцкого я не ел давно.
 Признаться,  я с детства обожал выпечку,  но мама моя вообще никогда ничего не пекла в жизни, ибо, как истая интеллигентка, была не приспособлена к домашнему труду. С детства мне приходилось самому изыскивать всевозможные способы, чтобы добыть столь желанного сладкого, ибо, при таких умственных нагрузках к запоминанию, мозг мой постоянно нуждается в глюкозе, как автомобиль в бензине. Так что сахар - моё умственное топливо.
 Я запихивал кусками и пережевывал огромными гулями, буквально давясь от всей этой рукотворной вкусноты, единственно жалея только о том, что не прихватил с собой водицы. Впрочем, воды, скопившейся в небольшой ракушке «плачущей у разбитого кувшина девы» на могиле погибшей в автоаварии дочери местного директора кожевенной фабрики Сары Кац оказалось вполне достаточно, чтобы утолить первоначальную жажду.
 Нечего и говорить, что, по правилам, как герою дня, мне достался самый большой кусок. Остальное ворованное ребята честно разделили между собой.
 С тем, замечательно проведя вечер, мы и разошлись, уверенные в своей безнаказанности...
 Но на следующий день произошло ЭТО. То, что я не мог предвидеть. Уже выходя с мамой на прогулку, мы встретили соседку Зайцеву, ту самую, что жила на первом этаже, через квартиру под нами. Женщина была явно чем то расстроена, ибо глаза её были заплаканны. В руках она держала авоську с яблоками и апельсинами, явно предназначавшимися кому то для передачи.
-Вот, Эльвира Александровна, такие дела невеселые происходят, - чуть не плача, пожаловалась наша соседка по ходу. - Мать как вчера пошла святить куличи, так, представьте себе, напали.  Из-за спины столкнули в канаву. Мама-то руку сломала. Кое как до дому добралась с палочкой. Прооперировали. Вот теперь передачку несу.
 Я почувствовал, что мои ноги подкосились. В глазах зарябило светящейся сыпью. Мне показалось, что я вот-вот упаду в обморок, но я едва удержался, и, крепко сжав мамину руку в своей руке, стиснул зубы, чтобы тут же не заорать: «Это я, я сделал!».
-А кто напал, видали?! - словно специально, для того , чтобы помучить меня, спросила мама.
-Как же, видели? Из-за спины подкрался, гад.
-Вот бандюк! Подонок! Мерзавец! Как таких только земля носит!
Чувствуя, что слова матери, хоть и косвенно, но были обращены ко мне, я корчился словно меня пытали раскаленным прутом, с ужасом  понимая, что ещё немного и я тупо признаюсь, что это я напал на бабку!
 -Какой там бандюк. Мальчишка! Не поверите, маленький такой — пацанчик! - Зайцева кивнула на меня глазами, словно бы подтверждая, что ей все уже известно о моем преступлении и она только того и ждет, что я наконец-то сам добровольно сознаюсь, что это я сломал руку её матери, и, что тем всякое мое дальнейшее отпирательство только усугубляет дело. - Да и как тихо так подкрался, гад.
-Ой, и не говорите, - негодовала мама, - развелось то их подонков полная тьма. Спасибо, что сказали, теперь то я Толеньку не буду отпускать поздно вечером на улицу. Он же у меня с детства тихоня беззащитный, его же всяк обидеть может.
 Уже не в силах терпеть напор выпиравшей из меня правды, я в последнем отчаянии засунул руку в карман и что есть мочи ущипнул себя за пенис! Боль произвела нужный эффект!
 Кажется я вскрикнул, и этого было достаточно, чтобы оторвавшись от разговора с соседкой, мать наконец-то обратила на меня внимание.
-Что, Толенька? Что, мой хороший?!
-Я описался, - тихо произнес я ей на ушко. (Это был наш условный секрет в случае непредвиденного происшествия, при котором надо было срочно бежать домой).
 Мать взглянула вниз. По тренировочным расплывалось вонькое пятно. В отличие от отца, у которого мои непроизвольные малые и большие происшествия, вызывали припадок раздраженной злобы, мать никогда не ругала меня за то, что я в свои 14, случалось,  ходил под себя.
***
- А причем тут марки и инвалиды?- осторожно спросил Хузин, которому уже смертельно хотелось одного — спать.
-У старухи Зайцевой больные ноги были. Слоновья болезнь. Когда ноги, как батоны! Вот я и добавил ей — руку, для комплекции, - чуть не смеясь ответил Москвин. - Впрочем, эту бабку в нашем подъезде никто не любил. Скверная была. Из-за больных ног сидела она дома — никуда не выходила. День и ночь, в дозоре, её голова торчала у окна. Сад под окнами развела, который никому не нужен был, а нам, детям, ступить туда не разрешала, чтобы не рвали. Травинку ногой не придави. Не ходить по газонам — и точка! Родителям на нас все время жаловалась, что мы цветы ей топчем. Кажется, она вовсе ненавидела детей и готова была удавить нас собственными руками, если бы удалось поймать,  хотя она почти каждое воскресение ходила в церковь причащаться и страдала долбославием в такой резкой степени, что её дом был буквально уставлен иконами. Помню, как-то раз, не нарочно, бегая, сломал я как то веточку молоденькой вишенки с её газона, так эта фальшивая святоша такой ор устроила, визжала на меня как свинья отборным матом. Я потом плакал долго. Дело в том, что у нас в доме отродясь никто матом не ругался, тем более на детей, ток что бабка, взрослый, пожилой человек накричала на меня, да ещё матом, стало для меня настоящим потрясением.  Вот и отомстил — за сквернослосвие. За сквернословие у нас всегда получают.
 А с настоящим-то инвалидом у меня уж другая история вышла. Довелось мне однажды слепого отобрать. А дело так же было — под Пасху.
 Пятьдесят рублей. Мысль, что коллекция марок уйдет с молотка кому-нибудь другому, спохватись родственники усопшего о её подлинной стоимости, терзала меня. Я не мог ни о чем думать, кроме этих проклятых 50 рублях. Но где взять такую сумму?
 Между делом, я проходил мимо пивнушки. Толпа пьянчуг как всегда толпилась гудя, оживленно затариваясь живоносным пивком в живот пол-литровыми кружками и целыми бидонами про запас. По правде сказать, по тем временам пиво в разлив было весьма дешево, не  то, что в нынешее времена. Подобные сборища, в Горбачевские времена «сухого закона», разрешающего лишь пиво как слабоалкогольный напиток, всегда привлекало мое внимание.
 Я с детства ненавидел пьяных. Стоило мне завидеть пьяного, как необъяснимая волна ярости накатывала на меня. Один раз, я едва сдержал себя, чтобы не столкнуть шатавшегося по перрону пьяницу под поезд.
 Как и всякое безобразное зрелище это столпотворение полупьяных мужиков привлекло меня. Подсознательно я выискивал, кого бы мог наказать... Но в этот раз все было по-другому. Никто не дрался, не дебоширил, выяснял отношения.  Напротив, народ весело распивал пивко, христосуясь в обнимку.
 Тут мое внимание привлек один посетитель. Это был человек в черных очках. Поддувал он пивко как и все советские граждане, но как -то уж странно держал голову, все время встряхивая будто в сторону. Первоначально я принял его за бывалого пьянчужку, что любит разбавлять пивко беленькой, тем самым поднимая его градус действия, но, присмотревшись повнимательнее, рядом с ним я заприметил белую трость — и все стало ясно. Слепой.
 Решение пришло мгновенно. Пока слепой пивком догонялся, я трость то у него и угнал.
 Раздобыть очки тоже не составило труда. Взяв бабушкины старые очки, я налепил на них темную пленку. И новоявленный кот Базилио был готов! Доблестный сын лейтенанта Шмидта Паниковский позавидовал бы моей изобретательности.
 Далее оставалось дело совсем за малым. Я сел на паперти возле Успенской церкви и стал просить милостыню.
 Выбирать местечко «похлебнее» не приходилось, ибо действующий приход в городе все равно был один.
 Нечего и говорить, что в подобных «святых» местах полным полно было самого разного нище брода и просто любителей поживиться за дармовщинку, наварив на воскресшем Христе неплохой куш: продавцов цветов и парафиновых свечек. В обычные дни милиция безбожно гоняла убогоньких от храма и облепивших его торговцев (видимо сподобляясь Христу), забирая их в кутузки и затем свозя в общие «обезьянники», где им влепляли положенные 15 суток работ за тунеядство и попрошайничество. Но в Пасхальные дни это маленькое, нелицеприятное обстоятельство словно бы забывалось. И облавы не проводились.
 Мой дебют произвел замечательнейшее впечатление.
«Глядите, какой молоденький и слепенький. Совсем ещё мальчик! Вот жалость то какая!»
 А я, будто из последних сил операясь на трофейную трость, раскачиваясь в такт, словно раввин, читающий торы, жалобно попискивал своим тоненьким голоском:
-Подайте ста ради...
Трясение рук, мастерски подделываемое мною, довершало печальную картину блаженного юноши.
 Шамканные рублевки  впихивались мне в ладонь, монетки всех мастец летели в кепку, и как положено, я, с каждым подаянием, с поклоном отвечал.
-Тай пок сдоровья.
 Только и успевай прятать по карманам!
 Месячный труд рядового инженера в те времена оценивался в 120 рублей. На посту нищего я заработал мою первую сотню всего за  два часа не пыльной работы! Я бы заработал и больше, когда, вдруг, случилось то, что я мог меньше всего ожидать.
 В толпе, прибывающей на богослужение я заметил свою мать! Точнее, её лицо промелькнуло в какаю-то долю секунду, но её фирменный пестрый платок, образовавшийся после неудавшейся стирки белого шарфа с цветными рубахами отца, я уж ни с чем не мог спутать. Что было дальше — невозможно было описать словами. Схватив свою кепку, «слепой» бросился галопом наутек во все лопатки, весело преодолевая паребрики бодрым перескоком. По знаменитому Чкаловскому спуску с Дятловой горы я летел вприпрыжку,  перепрыгивая по две ступеньки разом, не обращая внимания на ошалелые взгляды прохожих.
-От те «слепенький»! Во дает!
 Отдышался только возле кладбища «Красная Этна». Далее,   если бы кто видел меня, мог наблюдать чудо прозрения слепого. Забросив трость в кусты за кладбищенский забор, и, сняв очки, я расправил плечи, посмотрел на солнце, и, словно сбросив с себя огромный груз, радостно, вприпрыжку побежал покупать коллекцию. .. Аллилуйя!