Когда я вернулся домой, отец ещё не уехал на дачу. Я понял, беседа будет самой неприятной. Я ждал скандала, но его не произошло.
 «Где диссертация?» - строго спросил отец. Я объяснил, что одну половину диссертации у меня украли, другую я  потерял сам. На этом более не сказав ни слова, я заперся в своей «крысиной норе».
 Кажется отец все понял, а мать, видя мое расстройство, запретила отцу задавать мне всякие вопросы. Вскоре они оба уехали на дачу.
 Не зная, что делать со своей жизнью, я, продав серебряный оклад с иконы и кое-какое «святье», добытое в московских археологических раскопках, с нечего делать, стал её перестраивать. В буквальном смысле.
 Первым делом я, освободив свою крохотную комнатушку — свою бывшую «детскую», перетащив туда все вещи родителей, включая неподъемную двуспальную кровать.
 Хрущевочная комнатка явно не подошла по размером, и в мгновение ока заполнилась вещами до половины. Впрочем, меня это мало смущало. Родители приедут - разберутся сами.
 Далее, начался настоящий аврал!
 Прямо за нашим гаражом располагался старый немецкий склеп. Я разведал его давно, ещё в школе, сделав небольшой подкоп прямо из нашего гаража, вход в который старательно спрятал за кипами старых газет и журналов. Там же, я ещё обнаружил два скелета, лежащие  под остатками кирпичной кладки поперек  стены — очевидно, расстрелянные 37 года, которых зарыли тут же, на месте казни, для этого напоследочек заставив основательно поработать над рытьем собственных могил.  Из черепов расстрелянных (благо не были продырявлены контрольным выстрелом в голову, а, как я выяснил по отметинам на костях, во экономии патронов, любезно приколоты штыками со спины) я изготовил две неплохие антикварные чернильницы-сувениры, которые мне удалось загнать местным готам за неплохую цену, остальные останки аккуратно прикопал на территории кладбища — что называется, от греха подальше.
 С ближайшего лютеранского склепа я и таскал кирпичи, перенося их в рюкзаке. Цемент мне удалось раздобыть тут же, на кладбище, у будки сторожа, которую особенно никто никогда и не сторожил. Надобно сказать, кирпичи, которые я доставал из немецкого склепа, были отменного качества — ибо строили тогда не то, что сейчас, тем более такой дотошный до качества народ, как немцы. Так что, случись, урони я такой кирпичик с балкона третьего этажа, не появилось бы на нем и малой трещины. Вот как ценили комфорт своих предков немцы, для вечной жизни и строили на века, порой лучше чем дома у русских. Да и что говорить, самая запьяноцкая в мире нация, как русские, и своих-то покойников угробастать, порой, как следует не могли. Закапывали, что аж ноги торчали. Зато пьяни, да веселья на поминках, оканчивающихся порой смертельными драками, в нашем краю испокон веков хоть отбавляй!
 Когда родители вернулись с дачи, они были поражены, узрев «Великую китайскую стену», потянувшуюся от кухни до коридора. Теперь почти все пространство квартиры принадлежало мне! Места поглощения и выделения пищи я благоразумно предоставил предкам в совместное пользование, нисколько тем не сократив их естественных прав местообитания, объяснив все, что комнаты мне нужны будут для научной работы и библиотеки, а присутствие родителей стесняло бы свободу полета моей научной мысли.
 Однако, разговор с отцом назревал серьезный...
 Я спасался моей дочерью. Казалось, она больше понимала меня, чем собственные родители.
 Я спал с ней. Разговаривал. Обыкновенно. Как разговаривает отец с собственной дочерью. Она отвечала мне, приходя во сне, как когда-то Наташа Петрова.
 Я сшил для неё платье, перешив кое-что из старого маминого тряпья. Лицо я покрыл воском, так что уж нельзя было отличить от самой обыкновенной куклы, что продают в магазинах.
Волосы
 При смерти у ребенка были длинные волосы. Они то и сгубили её. Не просушив голову до конца, девочка выбежала из бассейна на улицу — боялась отстать от группы.  Остальное доделал генерал-мороз. Волосы малышки заледенели. Менингит развивался скоротечно. В ту же ночь она умерла.
 И потому, девочки, вот мой вам совет: всегда высушиваете волосы, перед тем, как выходить на мороз.
  Такую вот печальную историю поведала мне сама Оленька. Она же сама настояла, чтобы состриг ей волосы, чтобы ей было легче. (Как легче, она так и не пояснила)
 Аккуратно сняв роковые волосы, я затолкал их в череп, предоставив заместо них шиньон из волос  моей покойной бабушки. Получилось очень даже красиво. Оленька была довольна.
 Я укладывал её спать, сам спал  ней, разговаривал, с ней и обедал — пил чай. Единственное, о чем я сожалел, что моя дочь не может есть и пить по-настоящему. В остальном, она мало ли чем отличалась от обыкновенной девочки. Так же капризничала, требовала внимания.
 Родителей я не посвящал в свои опыты. Старался уходить из дому до того, как отец проснется. Не показываться ему лишний раз. Его выпрёки на тему «собираешься ли ты устраиваться на работу» выводили меня из себя.
 Да и какая работа! Шел крамольный 1992 год, когда людей пачками увольняли с заводов. Инженеры с образованием сидели на рынке, торгуя тряпьем.
 Единственным спасением и утешением для меня стало кладбище. Но едва я вернулся на могилу Наташи Петровой, как обнаружил сюрприз! Ещё один такой же овал примостился рядом с чуть улыбающейся мордашкой Наташи.
 Я взглянул на фото — и сразу узнал её. Это была та самая старая ведьма, то заставляла произносить меня заклинание и целовать Наташу! Августа Аароновна Петрова! Так я познакомился с ней!
 Но как она здесь очутилась? Что стало причиной её смерти?  На этот вопрос я так и не смог найти ответа! Ибо могилы немы, а мысль спать на могиле старухи, тем более ведьмы, даже у меня вызыала отвращение...
***
 Тут кто-то заглянул в допросную. Это был дежурный, который запирал кабинеты на ночь.
 Какую же он картину застал. Несколько людей, словно на старинном  пост-мортеме, сидели неподвижно, смотря перед собой невидимым, пустым взглядом мертвецов. Как герой положения, перед ними стоял Москвин, свободный, и уж без наручников, который вожделенно что-то говорил — тем быстрым монотонной речью доктора-лектора, в которую невозможно было вставить и междометия.
 Столь необычная картина так напугала дежурного, что, от страха, от того самого внезапного страха встречи с призраком в заброшенном доме, или на кладбищенской тропинке, только чтобы, вырубив гнетущую обстановку, первому спугнуть духа, до того, как он сделает тебе зло, он громко воскликнул первое, что пришло в голову:
-Это что же тут за такое?!
 Москвин вздрогнул и запнулся. Под ним образовалась лужица. Сидящие вокруг него люди очнулись, словно от наваждения.
-Сколько время? - спросил Шлыков, с ужасом оглядывая застывшие на одном времени на его руке и стене электронные часы.
-Пол-девятого.
 Следователь Шлыков чувствовал, как голова разрывается от боли. «Черт, что это было?» Догадываясь, что он только что подвергся гипнозу, бессмысленным взглядом маленького ребенка он взглянул на протокол — лист был девственно чист. А ведь он, кажется, собирался записать признательные показания преступника.
 «Но где он сам?». Торопливо обернувшись, он увидел Москвина, стоявшего все в той же растерянной позе, смотрящего словно сквозь него. «Фу, слава богу», - выдохнулось старшему следователю Шлыкову.
 Тошнило от какого-то животного запаха. Шлыков сразу же понял, откуда исходил этот запах — конечно же, от его подследственного. Он не помнил, о чем говорил этот человек. Помнил, что говорил и много, и даже сделал какое-то признание, которое настойчиво просил записать. Но о чем?
 Проклятый колдун! Гнидушка теперь казался ему особенно отвратительным! И эта мерзкая двойная бородавка будто сама двигалась над беззубым ртом, творившим заклинание.
 Только теперь, когда он вспомнил про заклинание, в голове Шлыкова стало проступать отчетливое: Ирина Александровна и убийство.
-Так-так, и как же вы убили свою преподавательницу? - наконец опомнившись, спросил следователь.
-Очень просто — смертельным заклинанием! А потом, когда бабка стала умирать, как и положено, прикончил её контрольным выстрелом - глазами, как выстреливают из двуствольной винтовки! - издевательски ответил Москвин.
-Ну, хватит! Отвечайте по существу!
- Я и по существу. Вы все ещё не верите в черную магию, что можно выстрелить глазами? - лукаво усмехнувшись в беззубый рот, спросил Некрополист. - Тогда я прочту вам эти заклинания. Заклинания-то они для колдуна, что оружие. А без оружия, какое ж дело.
-Не надо!  Уведите! Конвойные!
 На колдуна одевали наручники. Москвин отчаянно сопротивлялся, когда его выводили с допроса: отчаянно упираясь ногами кричал:
-Но я же ещё не признался во всех своих преступлениях!
-Завтра допопризнаетесь.
«Да чтоб тебя, придурок», - думал Шлыков. Он уж рад радешенек был избавиться от этого дела, только лишь затем, чтобы больше никогда не видеть гнусную рожу Гнидушки, его тошнотворную  двойную бородавку на носу.
 А завтра уже не было. Судьба не предоставила ему шанс закончить громкое дело, ибо домой следователю Шлыкову так и не суждено было попасть: в тот же день он погиб в аварии.
 Знал об этом только один человек — Анатлий Юрьевич Москвин. В ту ночь Хозяин снова помог ему. Но на этом заботы Хозяина не закончились.
***
 В тот же день Москвин был переопределен в спецблок для душевнобольных преступников, в так называемую «подводную лодку», ибо располагалась она в полуподвальном помещении СИЗО. Тюрьма в тюрьме. Семнадцать одиночных камер. Две из них, камеры — для «вечников» - тех кто осужден на пожизненный срок. Условия здесь помягче, но зато и сроки серьезные для тех, кто тут отбывал — от 20 лет до пожизненного.
 Семнадцать гробов с живыми мертвецами. Здесь отбывали свой срок самые отъявленные маньяки, признанные невменяемыми. По слухам сидел и сам Чикатило.
 И хоть условия «для детей подземелья» были едва ли чем разительно отличались от  общего содержания узников, разве что кормили исправней, Некрополисту тут очень нравилось, словно бы он в одночасье попал в привычно родное свое урочище - кладбище. А земляная, могильная сырь, проникающая через вековые стены темницы,  придавала сил и бодрости.
 Одно плохо — в одиночке не с кем поговорить. А ведь Москвин — неугомонный рассказчик. Но Анатолий Юрьевич не растерялся, написал в общий блок «малявочку». На то у него были свои причины. Незаконченное дело, которое тяготило его...
 Вспомнилось ему, что проходил как-то с ним по делу один проворовавшийся на откатах депутат, некий Ильяс Хузин, тот самый, что на фиктивной сделке продал кладбищенскую землю в центре города с молотка, наварив себе не плохой куш. Землю то ту, плотно сдобренную славными костями героев отечественной войны, под бассейн апосля приспособили. Да уж верно в народе говорят: если все молчат, то камни взопиют! Взопили камушки могильные! На весь город да во весь голос! Когда при рытье котлована для купальной чаши Йорики* из отвалов горохом посыпались.
 Нелицеприятные факты стройки на костях героев воочию вскрылись — не без помощи вашего преданного друга, который под поэтическим псевдонимом Крайнев-Рытов про то даже стихи сочинил:
Площадь Труда под бассеином
Плотно костями засеена,
Стонут в подпольях покойники,
Вянет герань в подоконнике...
 И верно, сколько не садили там герань — вяла. Ибо герань — лакмусовая бумажка на всякое потустороннее присутствие. Вянет — стало быть, покойничек мается.
 Да оно бы и все ничего. Стоит ли обращать внимание на глупый цветок. Мало ли что от чего вянет. Так дело в другом.
Смертельный аквапарк
 Как открыли тот развлекательный аквапарк. Так и пошла веселуха — одно к одному. Что ни месяц — ребенок тонет.
 Мать пошла одевать младшего ребенка, а мальчик семи лет в бассейне остался. В заборник водоотсоса засосало ножкой. Ребенок вырваться, пытался, вены перерезал о сетку. Кровищи. Не хватило силенок выбраться. В трубе так и застрял...
 А спасательной службы не нашлось, ибо в правилах аквапаркинга так и записано золотыми буквами: «Не оставлять ребенка без присмотра родителей».
 Судилась семья — не отсудилась. Да и мать не очень то  горевала о своем ублюдочном пащенке от первой юношеской любви роковой, что кинул её на третьем месяце беременности. Ублюдок ей в обузу был. Мешал  счастливой семейной жизни. Русская баба она такая — одного потеряет — двух нарожкает. Ей то что. Лишь бы мужик рядом был.
 И месяца не прошло, как девочка! Тут уж и спасателей установили на вышке. Да как спасти — ринулась 9-летняя малышка на горку с громким криком радости, да и шейку в бок. Трупик уж безжизненный в водопад кувырком скатился.
 Опять недосмотр! Вот и второй венок болтается на входе. Сколько ни снимала администрация — снова цветы, да игрушки появлялись.
 Третий младенец уж совсем нелепо погиб: матери  вздумалось «байлобейбийогой» со своим чадом подзаниматься. Оздоровить, значит, своего «овуляшку».
 Оздоровила!  Подкинула, а крохотное тельце лягушонком выскользнуло из рук , да под водопад! Робеночек то воды нахлебался! Вытащили! Да лучше бы и не вытаскивали совсем!
 До сих пор в коме! Что растение — ни живой не мертвый. Мозг умер, а тело живет на муку себе и несчастной матери!
 Администрация бассейна тогда штраф заплатила — аж целых 5 тысяч!  Нечего сказать, «громадные» деньги для заведения, отмывающего миллионные доходы.
 С того дня о заведении дурная слава пошла. Будто проклято там...А я им статейку в «Нижегородский Рабочий» под бочок — на злобу дня, чтоб знали от чего, да что происходит! Тут то и ниточка коррупционная потянулась! Де незаконно построили общественное корыто!
 Бассейн закрыли. На директора дело завели. С пятого на десятого — дошло дело и до Хузина! А уж оскверненных остатков героев никто не простит! Тут честь страны на кону!

Сокамерник

 Вот и очутился в тюрьме. Оставалось лишь подтолкнуть события. Как велел Хозяин...Нужен живой проводник, чтобы обратился к лицу общественности от его имени испаравить то дело, из-за которого все несчастья пошли. Он был найден.
 Некрополист встал среди ночи. Было темно, хоть глаз выколи. Но он мог видеть в темноте как кошка, даже при крошечном отблеске света. Он достал бумагу и ручку, и принялся писать тюремную почту - «малявочку», подражая тюремному жаргону, которому уж нахватался у бывших сокамерников, однако, не слишком мимикрируя под уголовщину, чтобы сразу же не вызвать подозрения.
 Привет, Ильяс!
 Я 1966 года рождения.

Пишет тебе Анатолий Москвин из 248-й хаты. Узнал твое дело, что тоже как я сидишь за профессиональную деятельность. Было бы приятно с тобой познакомится. Я историк, лингвист, краевед. С 2005 года работал внештатником в «Нижегородском рабочем», в 2008-10 м. У меня была своя рубрика «История нашей губернiи», выходило 2 полосы в неделю как минимум. В мае 2009г. Булавичов сместил хорошего главного редактора и поставил Воронкову, 27-летнюю девчонку. Она тут же начала разгонять хороших старых сотрудников и брать молодых (она в 2004г. Окончила журфак, в 2004-2009гг. Работала секретаршей у Хинштейна). В марте 2010 Алимжан Орлов, татарскiй краевед-нацiоналист, написал в газету клеветническое письмо, что, дескать, я все написал в одной из статей об истоpiи татарских поселениiй Припятья, неправильно (не так как у него). Воронкова не стала даже разбираться, накричала на меня, а потом уволила. Я дважды писал Орлову с просьбой встретиться, но он не захотел. Я подал на него в суд, дескать, защита чести и достоинства. В июле-ноябре 2010г. Было три заседания, которые я с треском проиграл, судья решила, что и он выказывал свою точку зрения, что и я. Постепенно из «Нижегородского рабочего» разбежались уже сами останки хороших коллег. Мы решили протестовать против произвола Воронковой; у неё газета стала скучной, упали тиражи. Мы думали дура уйдет, развалит газету, а нам поднимать. Я впрягся за всех, а кому ж ещё, я не женат, детей нет, так что терять нечего. Решил мазать памятники, думал заинтриговать весь город, а потом лети все в тар-тарары — сдамся. С января по октябрь 2011 года я зеленой краской мазал памятники на кладбищах, в основном на мусульманских. Весь город гадал, то ли молодежь, то ли сами мусульмане-экстремисты. К годовщине последнего суда 11 ноября 2011 года я дал себя поймать, заявил о нашем протесте, но в газетах ничего не было. Думал, дадут домашнiй арест или подписку о невыезде. А меня из отдела по борьбе с экстремизмом посадили под стражу, пока срок до 30 января. У меня статья 244, до 6 месяцев.
 Однако, на судьбу не робщу. Привык уж к несправедливостям. Одного жалко. В этом году у меня наконец-то появилась своя газета «Некролог-НН», в которой я был назначен ведущим журналистом. Тираж хоть и не большой, всего 1500 экземпляров, зато 8 полос еженедельно. Пиши — не хочу! Главный редактор — Алексей Есин. Как он там справляется без меня — не знаю. Вот такие дела.
 Москвин рассеяно взглянул в крохотное оконце. Начинало светать. «Надо бы успеть до утреннего обхода, чтобы отдать письмо».
 Очень жалко газету «Нижегородский рабочий». Девка будто специально поставила целью её развалить. Наш коллектив теперь весь по чужим редакцiям, что цыгане по таборам разбрелись, а я вообще в тюрьму залетел. Опиши свою историю, и если хочешь, давай переписываться, как друзья по несчастью. Кто вы по национальности? Я изучаю Ислам и много писал по национальному вопросу.
С арестантским приветом.
Анатолий Москвин 8 января 2012.

 Расчет Некрополиста оказался верен. Хузин как раз и пострадал из-за Воронковой, организовавшей независимое журналистское расследование бассеиного дела. Статья была проанонсирована ею же с подачи злейшего врага Хузина Хинштейна — местного спикера городского собрания, того самого, на кого днем Воронкова так успешно батрачила секретаршей, а ночью его любовницей, и по чему протеже она была назначена главным редактором в «Нижегородский рабочий». Организовав очередную выгодную сделку с Хузиным, Хинштейн, не получив полученного отката, шантажировал, угрожая слить незаконность сделки. Хузин молчал, упорно делая вид, что ничего не понимает. Хинштейн не прощал подобного обращения с собой.
 Разоренные кости героев сыграли свою роль в нужный момент.
 О Москвине тогда никто не знал. Да и кто будет помнить какого-то заштатного внештатника, к тому же писавшего под псевдонимом Крайнев-Рытов.
 С этим, довольный миром и собой, Москвин отошел ко сну.
 Для самого Хузина письмо свалилось как снег на голову. Он конечно был много наслышан об удивительном некрополисте, сидевшему в этом же блоке, но уж никаким боком не мог соотнести всю эту чудовищную историю к себе.  Правда в газете «Нижегородский рабочий», где он искал разоблачающие материалы по своему делу, он постоянно натыкался на все новые слухи, разоблачающие страшного кукольника. О самом Хузине и чудовищном скандале в городской думе словно забыли...
 И вот письмо — ему. Хузин не знал что и думать! В какой-то момент ему даже показалось, что это чья-то чудовищная шутка.
 Дальше события развернулись ещё неожиданней и чудесней. Его разбудили чуть ли не посреди ночи и велели выходить -  с вещами!
 Спустя минуту перед ним во всем своем блеске предстал сам страшный кукольник.
Стараясь не смотреть ему в глаза, Хузин принялся со всей мочи молотить в дверь кулаками, громко крича:
-Нет, нет, не оставляйте меня с ним! Я все скажу — всё!
В ответ «слышалось лишь молчание».

-Уже поздно. Они не откроют, - со спокойным безразличием ответил Москвин.
 -Не подходи, колдун! Слышишь, не подходи! Ты не думай, я, хоть и татарин, но крещеный! Не веришь?! Вот те крест! - Он вытащил нательный золотой крестик. -Только попробуй...
-Устраивайтесь, - равнодушно предложил Анатолий. Хотя, в общем то было не понятно, куда собственно устраиваться, ведь койка в блоке была одна — не спать же арестантам вдвоем, как новобрачным.
 Через некоторое время все само собой разрешилось. В камеру ворвались двое надзирателей, и, грубо окрикнув арестантам:
 -Руки за голову! Лицом к стене!
Скомкав  постель Москвина, небрежно кинули на пол, словно ворох тряпья. Железную койку вынесли, как бы случайно больно задев Хузина выступком спинки. Спустя секунду появились другая постель — двухъярусная.
 Хузин молчал с шоком взирая на происходившее. Сам Гнидушка, казалось, довольно улыбался из-под тяжка своей гаденькой улыбочкой беззубого рта.
-Ну что, будем располагаться, - почти радостно сказал Москвин, словно был доволен подселенцем.
 Хузин зажался в углу, закрыв голову руками, словно ожидая удара.
Если бы ударил — то ничего. Но как противостоять черной магии. «Только бы не посмотреть ему в глаза!» - все время про себя повторял Ильяс Хузин, старательно припоминая Гоголевского Вия.
 Москвин сразу все понял — боятся его.  Не решаясь потревожить нервного соседа сразу полез вверх. Он хорошо знал тюремные законы: заключенный рангом ниже располагался на верхних нарах. «На пальме», как тут говорили, вот почему Анатолий Юрьевич, вопреки тех же правил, сразу же предоставил возможность своему соседу занять более высокий ранг, чтобы тем хоть немного успокоить его сомнения относительно себя.
-Стой, не лезь, - наконец заговорил Хузин. - Я буду спать наверху.
Держать колдуна над головой не улыбалось Ильясу. Он почему-то сразу подумал, что в темноте адский кукольник может спуститься и в тихую придушить его. «Лучше уж сверху, так удобнее «наблюдать» за колдуном. Пусть только сунется — получит кулаком»
Москвин, словно поняв его опасения, улыбнувшись, кивнул. И расстелил себе внизу. Хузин, жалобно кряхтя, полез на верх. Веса в нем было за 100 килограммов, так что нары жалобно затрещали под весом массивного арестанта и опасно заколебались, когда Хузин пытался безуспешно закинуть на них жирную ногу.
 -Ну уж нет, не пойдет, не получается, - вздохнул Хузин.
 Москвин  снова уступил. С ловкостью обезьяны вскарабкавшись на свою «пальму», Москвин затих. Он очень не хотел пугать собственным присутствием своего нового соседа, и постарался как можно более обходительно избавить его от своего неприятного общества, хотя молчание в присутствии столь долгожданного сокамерника давалось ему с великим трудом. Хотелось многое расспросить, рассказать ему.
 В  темноте одиночки Москвин слышал, как Хузин шепотом творил молитву «Отче наш», пропуская многие слова и целые строки... Это улыбнуло Некрополиста, особенно это его наивно-детское «да не дашь нам во исступлении, да избавь мя от лукавого»
 Как не крепился Хузин, стараясь бодрствовать, а сон одолел его, и он уснул. Проснувшись, он увидел, что, в противоречии всякому тюремному этикету, Москвин сидел на его кровати, пристально глядя ему в глаза недвижимым взглядом.
 Хузин пытался было пошевелиться, но с ужасом понял, что не может двинуть и пальцем.
 До того торопливый, заикавшийся голос Москвина, вдруг, зазвучал ясно и повелительно чисто, как у диктора центрального телевидения:
-Тебя скоро выпустят отсюда. Ты должен рассказать им о Шарове. Все, как я скажу...

Нечто на могиле
 2005 год, 9 мая, Сормовское кладбище

 В тот день в честь шестидесятой годовщины на самом большом в Европе кладбище Сормы собралась целый парад. Возлагали цветы к могилам героев.
 Анатолий Юрьевич Москвин, как «единственный некрополист» России  не мог оставаться в стороне от столь торжественных событий.  Пришел налегке, как всегда отправлялся в поход,  в заношенной куртке и кедах, в своих затертых до дыр  рабочих тренировочных, за спиной  рюкзак с краюхой хлеба и флягой воды,  болтавшийся фотоаппарат,  стучит в плечо - чего ещё надо для хорошего  репортажа. Казалось бомжеватого вида, небритый человек в куртке и тренировочных делал все, чтобы быть как можно менее заметнее и, надвинув глубоко кепку на нос, крался средь могил словно проворная кошка, не особенно вмешиваясь в событие, но как способный корреспондент выхватывая нужный ракурс в нужный момент, словно пронырливый следователь, пришедший на похороны убитого, чтобы подсмотреть из-за плеча надгробного памятника не появится ли убийца.
 Разрешение на съемки на всякий случай болталось в рюкзаке. «Нижегородскому рабочему» требовался репортаж о возложении венков героям Отечественной Войны, ибо в России, где не особенно ценят живых, как нигде, более всего распространена показуха почести мертвым, особенно ценилось то по знаковым датам, какова была сейчас 9 мая 2005 года по роковому стечению обстоятельств совпавшая с Троичным днем.
 Единственное, что беспокоило теперь Москвина, это его схроны, которые он так и не успел перенести в гараж. В такой толпе их могли обнаружить, а это не сулило ничего хорошего, как тогда, в Варнавине, когда, напоровшись на пьяную свадьбу, ему еле удалось унести ноги. Теперь он знал, что его ищут, что «за похитителем невест» идет настоящая охота и даже объявлено вознаграждение.
 Теперь, когда погост наполнился живыми, на душе его было не спокойно за своих мертвых дочек. Анатолию Юрьевичу мерещилось, что хитрые менты нарочно выпустили его, чтобы, послав норушку по его следу, выследить, и, как он только выведет на схрон,  схватить с поличным.
 И этот случай на Марьиной Роще, случившийся с ним недавно, не давал ему покоя. Бродячие собаки разорили схрон.  Долго болталось замотанное в капроновые чулки тельце девочки моталось в зубах беспощадных псов, словно беспомощная тряпичная кукла, пока  ножки ребенка не оказались отгрызены.
Каржины
Рассказывает Некрополист
 Не повезло Наташе Каржиной. Дважды не повезло. Ни на этом ни на том свете не обрела малышка покоя. На свое несчастье появилась на свет 10 августа 1992 маленькая Наташа! Лучше бы уж мать её аборт сделала — так гуманнее. Тогда, в начале 90-х, многие аборты делали — время было сложное, неспокойное. Вот и избавлялись столь нехитрым способом, что называется, от излишков детишек. И теперь пожимает страна горькие последствие «русского креста», не досчитавшись врачей, инженеров, космонавтов. Вузы пустые стоят. Даже мне, моему поколению преподавателей, получалось, что и учить то, собственно, почти некого — тех туповатых троглодитов, что выпускает школа, вряд ли можно назвать студентами. Загруженные работой, в вечных поисках куска хлеба в условиях дикого капитализма, уделять время элементарному воспитанию чада не было возможности. Вот и взросло поколение инфантильных «никчемников - кнопкотыков» день напролет проводящих за компьютерными играми...Но об этом потом.
 Мать воспитывала дочку без отца. Он в скорости свалил ещё то того, как малышка увидела свет. Как водится, неполная семья была очень бедной. А нищета ищет утешения. Попавшись в сети какой-то секты, мать Наташи стала все меньше работать и все больше задумываться о судьбах Вселенной, коря себя за неудачно начатую жизнь. В конце концов женщине показалось, что не жить лучше, чем жить — какой-то высший космический разум скомандовал ей, что надо освободить  от пут жизни и себя и дочь, чтобы перейти в инобытие. Задушить ребенка подушкой — своего ребенка, заметьте — взрослой женщине не составляло особого труда, а вот пойти на кухню повеситься самой силы духа уже не хватило. Вместо этого горе-мать хлопнула дверью и пошла скитаться по зимним улицам, оплакивая судьбы мiра.
 На следующее утро бабушка Наташи так и не смогла разбудить дочь в школу, уже закостеневшему телу девочки вызвали «Скорую помощь», и вскоре врач, с щелчком стянув резиновые перчатки, сказал свое веское слово.
 Милиция бросилась искать мать, та сразу же попыталась укрыться в секте, но руководство сектантов, увидав, что она сотворила, и желая поскорее избавиться от паршивой овцы в своем стаде, велели ей сдаваться в милицию, что несчастная жертва религиозного мiровоззрения немедленно сделала. Бабушка оказалась настолько бедной, что через телевизор просила нижегородцев подать ей джинсовый сарафанчик и несильно поношенные туфельки 32 размера, чтобы было во что похоронить внучку. Когда по «Сетям НН» показывали, как по заснеженным тропинкам проносили розовый гробик, моя мама не выдержала и расплакалась.
 Тогда то и зародилась во мне твердая решимость спасти девочку. Вот возьму и принесу домой, будет мне маленькой сестренкой, а родителям на радость. Ещё совсем недавно, несмотря на возраст, они ещё надеялись «сотворить снегурочку», в противовес мне — обалдую -сыну, от которого уже отчаялись няньчить внуков. Вот и будет старикам утешеньеце.
 В следующую же ночь я прибыл в Марьину Рощу и раскопал могилку девочки. Благо сцепиться ещё не успело, да и погодка была не самая подходящая: как бывает в преддверии весны вслед за снегопадом сразу наступила сопливая оттепель, а зимние могилки не так глубоки, так что сочившуюся талыми водами землю, перемешанную со снегом — так называемую мосяку, мне не составило труда разгрести простой саперной лопатой.
 Старательно завернув вынутую девочку в несколько слоев своих старых рубах просыпанных солью, я обмотал тело рваными колготками, что многие годы собирал у матери, чтобы предохранить тело от попадания воды.  С тем, ещё раз засыпав тело солью в несколько слоев,  припрятал её под кучу листьев и старых венков, тщательно укрыв все полиэтиленом.
 Семейство же Каржиных, не заметив подкопа и исчезновения маленькой покойницы, продолжило в том же духе. Все, на что хватило денег бабушки — это заказать фотоовал с портретом внучки, который она прикрутила на ржавый железный крест. «Родная наша девочка, ты всегда с нами» - подписано на нем, словно в насмешку. С бабушкой это понятно, а ещё с кем?! Неужели, с мамашей-душительницей?! По счастью могила эта настолько неприметна, что даже я зная, примерно где она есть, с большим трудом отыскал бывшее пристанище Наташи.
 Что касается этой истории я лично считаю положение детей в нынешних российских детдомах самым большим злом настоящей эпохи — но право слово, вероятно, что Наташе Каржиной было бы куда лучше в самом захудалом из них, чем у такой мамаши с бабушкой. И если бы не та секта, не та подушка, ей скоро исполнилось бы 19 лет...

***
 Уже летом, когда процесс мумификации завершился, я вернулся за маленькой Наташей. Благо и повод подходящий был. Родители мои с утра отправились в колхозный питомник «Радость Мичурина», чтобы закупить новые саженцы для своего сада, мне же, любимому сыну Толеньке же было поручено проведать могилу бабушки и убраться на ней. С честью справившись с нетрудным поручением,  я то и решил заодно проведать Наташу. Как она там поживает?
 Но только я углубился в дебри решеток, как из кустов, нежданно-негаданно, передо ним вырос самый настоящий милиционер в форме.
 Ты кто такой?! - строго спросил страж порядка.
 Признаться, увидеть живого милиционера, да ещё в таком глухом месте, как Марьина Роща, было для меня словно ушат холодной воды на голову.
 Я представился. Правда паспорта и никаких документов, могущих подтвердить личность при мне не было; и вправду, кто же , отправляясь приводить бабушкину могилу в порядок, берет с собою паспорт? Однако, в глазах стража порядка, эти разумные доводы, приведенные мною, не  явилось основанием к  отмене моего задержания и личного обыска. Милиционер силой своей власти задержал меня, тут же осмотрев сумку с садовым инвентарем, поводил носом туда-сюда, и, вдруг подведя к той самой мусорной кучи, где я ещё зимой прикопал несчастную Наташу, велел  раскапывать.
 Сердце мое ёкнуло и ушло в пятки. «Неужели...Нет, так и есть! Все кончено! С поличным!».
 Делать нечего. Как законопослушный гражданин я повиновался. Как приговоренный к расстрелу, выкапывающий собственную могилу, он, сев на колени, медленно принялся за работу, с ужасом чувствуя все нараставшую отвратительную вонь, доносившуюся из кучи. Вдруг, из прелых листьев и остатков венков высунулась...полусгнившая детская ручка. Меня тот час же стошнило прямо офицеру на ботинки.
 Как потом выяснилось, кладбищенские собаки, которых около церкви в том году расплодилось немерено, быстро распотрошили неглубокий схрон и принялись таскать несчастное дитя среди оград, отгрызли ему обе ноги. Так продолжалось с неделю, пару раз случайные посетители узрев болтавшуюся в пасти собаки детскую ножку, вызывали милицию, и пору раз она убиралась с кладбища ни с чем, не отыскав тела. А, как хорошо всем известно, нету тела — нету дела! Таков негласный закон следствия!
 Наконец, безногое тело было отыскано в куче мусора, его решено было не трогать, а этого самого милиционера в форме приставили охранять, чтобы безногое тело снова ненароком «не убежало». Вместо того, чтобы дышать трупным смрадом, сотрудник правопорядка благоразумно решил подождать приезда труповозки в сторожке. Когда же он, снова воздавшись совестью к своим обязанностям, отправился на покинутый им пост, детского трупика уж не было. Кто и зачем снова закопал его в мусорную кучу, вероятно, так и останется загадкой, но поскольку у перво попавшегося живого в этом урочище мертвых был совок, страж порядка вполне резонно посчитал, что это мог бы сделать я.
 Таким образом, ровно на сутки я стал главным подозреваемым...в убийстве девочки, а, может быть, мальчика, - собачьи зубы так основательно поработали над тельцем несчастного ребенка, что его пол не удалось установить даже патологоанатомам нашей доблестной милиции.
 Так или иначе, меня, как попавшегося под горячую руку, арестовали и отвезли в отделение. Как водится, допрашивали два следователя — злой и добрый. «Добрый» русский взывал к гражданской совести и обещал скорейшую амнистию, если я добровольно сознаюсь в убийстве ребенка, а злой татарин совал дуло табельного пистолета в рот и на полном серьезе угрожал размазать мои мозги по стенке в случае моего молчания.  Меня обихаживали штангой для вешанья гардин, и заставляли в десятый раз подробнейшим образом словесно описывать могилу бабушки, ища несоответствие в цвете декоративных плиток и в датах, угрожая генетической экспертизой садового инвентаря — на беду, кроме миролюбивого совка и грабелек, у меня с собой оказался ещё и ржавый нож — счищать плесень с плит.
 Продлись «допрос с пристрастием» и дальше в том же ключе —  то я бы, наверное, чтобы сохранить себе жизнь, пожалуй, признался не то что в убийстве чужого ребенка, а убийстве собственной бабушки. Но как это бывает в нашей жизни самое несвязанное событие порой меняет весь ход жизненной цепочки, спасая нас от казалось бы неминуемой гибели.
 На мое счастье, в тот день случился чемпионат Европы по футболу, и всё отделение милиции волновал лишь исход матча, сама же моя персона в последнюю очередь, поэтому допрос с пристрастием было решено прекратить и отложить до следующего дня.
 Дело за дело, а, пока ждали результатов экспертиз, ночь я провел в КПЗ, при включенной лампочке, где меня словно дневального у тумбочки поставили по стойке «смирно» «охранять» подоконник. В качестве туалета Советское РУВД любезно предложило  мне пластиковую емкость из-под пива, наполовину уж кем-то заполненную, но в моем положении правильнее было бы сказать «наполовину пустую».  Однако, я с присущем мне энтузиазмом к выживанию, и тут нашел выход: не особо церемонясь за возможные запахи, не заметно слил излишки урины в собственный ботинок.
 
 Время от времени  злой следователь, тот самый татарин, высовывал  ко мне из кабинета черную, заросшую трехдневной густой щетиной злую рожу, матеря за малейшую попытку подогнуть ногу или опереться на подоконник и заклинал, пока не поздно, все же покаяться в убийстве, со всей ответственностью грубой и наглой ментовской лжи уверяя меня, что мне, как насильнику детей, все равно не избежать самого сурового наказания, поскольку по всему кладбищу развешаны камеры видео наблюдения, и что пленка того, как  тот насиловал и убивал ребенка, уже проявляется.
 В конце концов — часам к пяти вечера следующих суток -   мне объявили, что «ребенок умер своей смертью» и было это отнюдь «не вчера» и милостиво разрешили  голодному и в состоянии сильнейшего стресса, убираться домой. Передо мной даже нисколько не извинились за побои и унижения. Впрочем, я не особо рассчитывал на их милость, понимая, что то, что я так неудачно оказался не в то время не на том месте, могло иметь для меня куда более суровые последствия, прознай менты подробнее о моем необычном увлечении кладбищами.
 Но решающий матч захватил все!

 Ментам было уж совсем не до каких-то кладбищенских маньяков, насильников и растлителей детей, когда нападающий питерского «Зенита» Аршавин в своем победном голе Шотландцам, приложив палец ко рту, даровал миру свой знаменитый жест:  «тшшшшшшшшшшш».
 Но урок  не прошел для меня даром. После угроз бессудебной расправой и привкуса пистолетного дула во рту, после избиений и угроз при отсутствии всяких улик.
 Эти сутки пыток и моральных унижений убили во мне всякие остатки уважения к людям в погонах. С того злополучного для себя дня я стал видеть в них не своих защитников, а лишь увлеченных футболом хищников и садистов, облеченных властью. Если до того я просто боялся козлов в форме, то после того случая возненавидел!!! Да, да, именно возненавидел!!! Той страшной, само пожирающей, лютой ненавистью собственного неоплаченнного унижения, на которую мог быть только способен!!!
 Те самодовольные рожи, ту мерцавшую лампочку под потолком, тот подоконник и зарешеченную дверь он ещё долго видел в своих кошмарных снах.
Удачная подстава
 И теперь, в этот светлый и праздничный день 9 мая 2005, он все ещё не мог отойти от мысли, что менты затеяли над ним какую-то чудовищную провокацию. Теперь, после всех своих испытанных на собственной шкуре злоключениях в Советском отделе милиции, он свято верил во все эти истории с выбросившимися в  окно подследственными. А ещё раз попасть в переделку ему совсем не хотелось.
 Вот почему Москвин был столь осторожен — ещё раз засветиться в «происшествиях» какой-нибудь бульварной газетенке ему вовсе не хотелось, и потому он, несмотря на официальное разрешение на съемки от такой уважаемой в городе газеты, как «Нижегородский рабочий», «Крайнев-Рытов» все же предпочел до конца оставаться инкогнито.
 Возложение венков к памятнику героев, как и полагалось, прошло на ура. Москвин снял все положенное и хотел уже возвращаться в редакцию газеты по непроторенным, известным только ему потайным непроторенным тропкам бескрайнего Сормовского погоста, чтобы писать статью «по горяченькому», когда увидел на одной из могил нечто необычайное...
 Это была самая непримечательная аллея афганцев.  Печальные,  однообразные монументы из искусственного черного мрамора  с выбитыми на них немного вульгарными фотографиями крепких, улыбающихся ребят в в военной форме, всегда производили в  у  Некрополиста самые противоречивые чувства. Конечно же, в первую очередь, было жалко ребят, что погибли так безвременно, исполняя интернациональный долг.
 Вообще, погибать в любой войне глупо. Вдвойне глупо в чужой войне! Глупо возвращаться грузом 200 в многоразовой цинковой домне. Глупы эти с торжественным лицемерием военные похороны с оркестром и выстрелами в воздух, пугающими окрестных ворон . Глупы и эти казенные, типовые «дорогие памятники» из искусственного черного мрамора с золотым позументом крохотных крестиков в верхнем правом углу , как и эти две искусственные дежурные гвоздички, выданные каждому на 9 мая.
 Аллея афганцев ухожена, но, в это строгом однообразии, нет в ней какого-то особого тепла скорби по ушедшим родным. На памятниках воинов-интернационалистов нет ничего лишнего — здесь не встретишь эпитафии, в раках ни единого живого цветка, ни случайного деревца — только чистый, аккуратный песок в раках. Их казенно погребли, столь казенно ухаживают за могилами ребят, особо не сосредотачиваясь на отдельных могилах — лишь бы было прилично.  И только изредка несчастная мать принесет на день рождения сына его любимое румяное яблоко, которое, вместе с слезой, печально скатится в снег.
Яблоки на снегу - розовые на белом
Что же нам с ними делать, с яблоками на снегу
Яблоки на снегу в розовой нежной коже
Ты им еще поможешь, я себе не могу

Яблоки на снегу, яблоки на снегу
Яблоки на снегу, яблоки на снегу
Ты им еще поможешь, я себе не могу
Ты им еще поможешь, я себе не могу

Яблоки на снегу - так беззащитно мерзнут
Словно былые весны, что в памяти берегу
Яблоки на снегу медленно замерзают
Ты их согрей слезами, я уже не могу
Яблоки на снегу, яблоки на снегу
Яблоки на снегу, яблоки на снегу
Ты их согрей слезами, я уже не могу
Ты их согрей слезами, я уже не могу

Яблоки на снегу - я их снимаю с веток
Светят прощальным светом яблоки на снегу

Яблоки на снегу, яблоки на снегу
Яблоки на снегу, яблоки на снегу
Что же нам с ними делать, с яблоками на снегу
Светят прощальным светом яблоки на снегу …

 Каждый раз проходя мимо  могил афганцев, вглядываясь в лица своих так и не постаревших ровесников, Москвин задумывался. «А ведь я вполне мог лежать здесь, рядом с ними. Если бы не аспирантура».
 Но Москвину повезло — он опоздал на эту чужую войну. И это ничтожная просрочка спасла ему жизнь.  Вместо востока, его послали на крайний запад,  охранять польско -литовскую границу
 тогда ещё  Советского Союза. Но это совсем другая история.
И теперь, по старой привычке, проходя мимо «колонны афганцев», Некрополист внимательно изучал каждый памятник, читая фамилии,  сопоставляя должности и возраст погибших по фотографиям, выбитым на черном мраморе, тем самым, во время  самого бессмысленного в мире человеческого занятия — ходьбы, на ходу заполняя свой бездонный мозг полезными наблюдениями закономерности человеческих судеб.
 У одного памятника он заметил сидящего на коленях человека. В другое бы время он не обратил бы внимание на фигуру, приняв её за служащего погоста, убиравшегося на могиле. Но странное, неестественное поведение человека заставило его замедлить шаг.
 Сгорбленный человек сидел на коленях, не то плача, не то что бормоча про себя, не то причитая на распев, занимался тем, раскапывал песок в раке, раскачиваясь при этом словно раввин читающий длинные торы. Возле него уж образовалась целая груда песка, а он продолжал копать монотонным и бессмысленным движением, раскачиваясь из стороны в сторону.
 Невольно заинтересовавшись зрелищем, Москвин подошел поближе, чтобы разглядеть, чем был занят этот человек. И чего он добивался — неужели разрыть покойника. Но при таком столпотворении на самом большом кладбище Европы — это чистое безумие.
 Но едва Москвин подошел ближе, к роющей фигуре, и взглянул на его руки, как едва сам не воскликнул от ужаса.
 Рук не было — вместо них , привычных кистей, «красовались» какие-то птичьи лапки, покрытые не то рубцами, не то чешуёй, с изогнутыми, как у гаргулии пальцами и длинными когтями, которыми незнакомец и рыл могилу. Собственно пальцев было только двое на каждой руке. Но все это было ничего по сравнению с страшным лицом незнакомца. Точнее лица не было совсем, как не было определяющих облик составляющих человеческого лица: губ, волос, век, бровей, ресниц и носа, вместо которого зияла отвратительная щель. Лицо незнакомца представляло собой череп, обтянутой тонкой коричневатой кожей, коими рисуют разве что марсиан-гуманоидов, в американских фильмах ужасов, но тем ужаснее были эти подвижные, маленькие, живые глаза без век которые моргали одним усилием кожи лба и щек, а так же торчавшие в жутком оскале безгубого рта длинные гнилые зубы.
 Как ни сильно было воображения Некрополиста, он не позволял ему заходить дальше разумного. Но что это был человек, изуродованный человек, а не сказочное чудовище фамора* из кельтской мифологии, — Анатолий понял сразу.  Человек сидел на корточках. Плакал и рыл, что-то припевая сквозь страшные зубы, похожее на причет кликуши. Даже отсюда от него несло перегаром. Человек был пьян. Бутылка и закуски лежали рядом, на небольшой скатерке.
 Сначала Москвин подумал о проказе. Это была его самая первая и тем дикая мысль дававшая ему разумное объяснение столь внезапно представшему перед ним ужасающему уродству. Но тут он вспомнил, что последний лепрозорий в Нижегородской области был закрыт ещё лет с пятьдесят тому назад, а по виду незнакомца, если не принимать в расчет его явного уродства,  вряд ли можно было назвать глубоким стариком.
 К тому же, как знал Москвин, проказа, то есть бактерия лепры, не столь заразна, как слагают о ней легенды, потому что у большинства людей, населяющих планету, есть элементарный врожденный иммунитет против неё. Случалось, что священники, по нескольку десятков лет жили в общинах прокаженных и не заболевали этой болезнью, в то время, когда контакт с простым степным сусликом, вернее с блохами населявшими его нечистоплотную шкурку, вызывал целую эпидемию чумы в Нижегородской области, порой выкашивающую целые районы.
 Взвесив все эти соображения, Москвин подошел поближе.
 Сидящий на коленях человек все рыл, уже более просто бестолково раскидывая песок вокруг себя, горько плача и приговаривая в причет:
-Зачем, зачем ты меня вытащил! Лучше, лучше бы я остался тааам, в такне...Вместо тебя...Ну, пооочему я не ууууумер...Зачеееееееееем...Возьми, возьми меня с собой, товарищ!
 И так до бесконечности повторяясь и кривляясь в своем бессвязном и страшном бреде, плача и завывая, словно раненый дикий зверь.
 Через секунду Некрополисту стало ясно. Это никакая не проказа! Человек был изуродован огнем! Это был тот самый чудом спасшийся из-под обстрела младший лейтенант Шаров, которого старшина Климов в последний момент вытолкнул из горящего танка.
 Об этом случае писали в газете.
 Когда вертолеты пришли на выручки, от колонны в живых остался только один человек — Шаров. Тот самый, которого вытолкнули. Молодого человека удалось вернуть к жизни, но он навсегда остался изуродованным.
 А дальше пошли будни. Жестокие и беспощадные. После ранения его комиссовали, но на работу молодого человека уже нигде не брали, а положенной инвалидной пенсии едва хватало на самое скромное существование изгоя, которого случалось не пускали даже в кафе, чтобы не испортить аппетит присутствующим.
 Ибо государство, стараясь поскорее забыть ненужную войну, уж бодро настроившись на путь перестройки и гласности,  вовсе забыло о тех, кто выполнял интернациональный долг, как забывают о неудобном моменте.
 Искалеченный урод, он жил в четырех стенах с мамой. Когда матери не стало, от безысходности Шаров запил. Несколько раз пытался покончить с собой и по тому поводу даже лежал псих диспансере на полном довольствии государства.
 Мысль созрела мгновенно. «Они ловят кладбищенского маньяка, похищающего девочек?! Что ж, они получат его — с лихвой. Он с радостью поможет им в этом деле, а вид Шарова повергнет людей в ужас! Посмотрим, как они  пожалеют тогда урода!»
 Мобильные телефоны были тогда у всех. Сделав несколько снимков Шарова, Москвин позвонил в милицию, женским голосом сообщив инкогнито, что только что видел, как неизвестный разрывает могилу.
 С тем, спрятавшись за кусты. Стал ждать развития событий.  Наряд приехал мгновенно, словно бы только и ждал сигнала. Шарова скрутили руки и увезли.
 Чуть ли  не выскочив от радости из тренировочных, Москвин помчался в редакцию.
 Екатерина Воронкова, дородная девица кустодиевсго вида, вольготно расположившись на стуле в кабинете всеми своими пышными телесами, уже пила чай, лениво раскладывая на компьютере пасьянс «Косынку», когда в самый разгар обеденного перерыва к ней словно буря буквально ворвался внештатный корреспондент Москвин!
-Срочно! На первую полосу! - только и смог прохрипеть он, задыхаясь.
  Воронкова выпятила на него жабьи глаза. «Как охрана могла пропустить?» Аппетит мгновенно оставил её, потому как с вторжением Москвина все пространство редакции мгновенно наполнился непередаваемой вонью немытого тела и ещё  какой-то редкостной гнили. Девчонки, сидевшие тут же зажав носы, принялись опрыскивать себя духами.
-Для начала потрудитесь ка объяснить в чем дело? - сердито отрезала Воронкова, сморщивая от брезгливости нос, при этом чувствуя что её вот-вот вырвет от запаха, исходившего от нежданного визитера — её собственного внештатного корреспондента, которого, она, признаться, видела впервые в жизни, потому как тот, с момента её назначения, старался всяческим образом не попадаться «главредине» на глаза.
 Затем она, явно преодолевая себя, приказала сесть, брезгливо отодвинув стул, словно Москвин был прокаженный.
-Кладбищенский маньяк, разорявший могилы девочек, пойман! Я первый снял репортаж о его задержании, - в привычном ему тоне быстро-быстро запономарил Москвин, грязными в траурный ноготь, покрытыми корой засохших язв земляными руками выкладывая перед ошеломленной Воронковой фотографии с ареста Шарова. - Теперь все идет на время. Если нам первым удастся  снять репортаж о задержании маньяка, тираж газеты подскочит втрое.
-Так работайте! Я попридержу две полосы передовицы!  Но помните, если через три часа ничего не будет — пеняйте на себя!
-Я успею, моя пресветлая донна! Через два часа все материалы будут лежать на вашем столе!
 В порыве благодарственных чувств обрадованный Москвин хотел было поцеловать ручку «донне», но Воронкова брезгливо одёрнулась от него:
- Не нужно! Работайте.
 Москвин вышел. Весь офис словно вздохнул с облегчением.
-Странный он, - заметила молоденькая сотрудница. Она повернулась к подоконнику и с ужасом заметила, что цветочные головки глоксинии, за которой она так тщательно ухаживала, поникли.
 Впрочем, стоило ли удивляться, к причудам странного сотрудника уже все привыкли, а его заметки о кладбищах, публиковавшиеся на последней странице вместе с анекдотами и некрологами умерших граждан — были той единственной ниточкой, благодаря которой  «Нижегородский рабочий» ещё держался на плаву.
***

 Его долго били. Кололи насчет тех разоренных могил в Варнавине и Кулебаках, которые Москвин из-за заражении руки трупным ядом не успел как следует закопать, вследствие того, что бомжи, отказавшись делить с ним награбленное в цыганских могилах, врезали по руке лопатой.
  Однако, Шаров упорно отказывался признавать вину, говоря, что никакими девочками будь они живые или мертвые не интересуется уже давно (что было чистой правдой), и вообще, не понимает, в чем его собственно обвиняют. Но «допрос с пристрастием» дал свои результаты — невинный раскололся в том, чего не совершал.
 В конце, засомневавшись в самом себе, Шаров ответил, что, может быть и разрывал какую могилу девочки, но не помнит, потому как в тот день, когда его застали на могиле его командира, был сильно пьян.
 
 Несчастного Шарова снова признали невменяемым и посадили в психушку. Теперь, когда дело с Шаровым было завершено, Москвин мог вздохнуть с облегчением. Подозрения с него сняты...