Как я убил свою учительницу

 Дело Некрополиста

 
Как я убил свою учительницу

 Дело Некрополиста

 С самого начала следствия «Дело Некрополиста»  велось крайне запутанно, если не сказать просто с юридической точки зрения нелепо, рассыпаясь на множество фрагментов, превращаясь в запутанную нелепицу из нагромождения бессвязных эпизодов. Безумец дурачил, запутывал дело в множестве несущественных деталей, мало или вовсе не имеющих никакого отношения к статье  224 по которой его собственно обвиняли по всем её пунктам, но более к отвлеченному предмету черно-белой магии, коей на протяжении стольких лет «великий» магистр древних мистических учений усердно практиковал у себя в хрущевской двушке.
 Более всего отвратительным для Анатолия Юрьевича было «напоминание» о осквернении еврейских и мусульманских захоронений, поскольку именно тут с наибольшей ясностью вырисовывался экономический  мотив его преступления, который он никак уж не мог отрицать голословно. Но самое пренеприятное, что он боялся более всего, что, помимо непосредственно статьи 224 «осквернения», ему каким-нибудь боком пришьют межнационально — межрелигиозную ненависть, тем самым к основным пунктам с лихвой «присобача» несколько пунктов из «экстремистских» статей, по которым, как он знал, вряд ли бы какой судья рискнул признать преступника «невменяемым».
 Ведь, всем известно, для того чтобы являться националистом, шовинистом, анитисимитом, антиисламистом, или же отрицать значение всякой существующей в человечестве религии и нации, как отрицал он, будучи убежденным  язычником, надо быть полностью в здравом уме и твердой памяти, что уже никак не соотносилось к неосознанности собственных действий, предполагающей освобождающую от уголовной ответственности невменяемость. Ибо ненависть, хоть она зачастую и слепа, не подразумевает «неосознание», и  чтобы ненавидеть, ненавидящий должен как следствие сам понимать и осознавать свое действо, руководимое им тем же преступным чувством  по отношению к «ненавидимому», а это осознание уже не подразумевало не осознающее свое действие «невменяемое безумие». Состояние же ненависти в виде неуправляемого аффекта и вовсе не подразумевало невменяемость. Этот юридический каллабс краевед всегда держал в голове.
 Поэтому нехитрая политика защиты Некрополиста склонялась к тому, чтобы любыми средствами отвлечь следователей от «неудобных» вопросов о реальных кладбищенских погромах, подразумевавших а)применение запрещенных символов  фашистского коловорота б)межнациональную в)межрелигиозную ненависть, ловко переводя их на мнимые преступления, свершенные по средствам черной магии, за которые не предусматривалось уголовное наказание.
 Что ж, если его коллега-журналист жаждет сенсации, то он с ловкостью выпустит для них нужного джина из бутылки. Надо только ударить сразу — внезапно, одновременно дав ясно понять ментам, что с магией, а тем более черной, шутки плохи. И заодно, чтобы поприпугнуть ментов, любивших пораспускать руки.
 
 Москвин не ошибся. Как только его ввели  на первый допрос, как дело тот час же коснулось погромов.
 Не став долго тянуть резину, Москвин в ответ «с порога» ошарашил.
-Я хочу признаться в убийстве!
 У следователей и прокуроров отвисла челюсть.
-Ну, и кого же вы там убили? - делая нарочито безразличным лицо, спросил следователь Шлыков.
-Мою учительницу, Ершову Ирину Александровну, - не моргнув глазом, спокойно ответил Некрополист. - Так и запишите! Я убил.
-Как, когда, при каких обстоятельствах?...

Подследственный, казалось, только и ждал такого поворота событий. В уголках буззубого рта «Гнидушки», промелькнула хитренькая улыбочка.

Диссертация на бланках КПСС или Как и за что  я убил свою преподавательницу Ирину Александровну Ершову. Первые опыты мумификации.

 Когда, после Горьковского педагогического института иностранных языков, я поступил в аспирантуру на кафедру германской и кельтской филологии МГУ, я вел самый спартанский образ жизни.
 То, что родители присылали мне, едва ли хватало на самый скромный стол. А ночевать мне уже приходилось, где придется.
 Признаться, я стыдился брать деньги у родителей. Шли лихие 90-е, а отца за выслугу лет как раз с почестями попросили из университета, прочно усадив на нищенскую пенсию. Мать же по состоянию здоровья не работала давно.
 Старикам туго приходилось. Едва концы с концами сводили, а я им помочь ничем не мог. Только деньги купил.
 Иногда мне улыбалась удача: удавалось взять кое — какие переводы, но и это были гроши.
 А ночевал я где придется: в парадных, на чердаках, в университете, и, если выдавалась теплая погодка, устраивал ночлежку прямо на улице, на скамье, подстелив газетку или же. прямо - на кладбище.
 Правда университетские преподаватели бывало зазывали меня на свои дачи и квартиры, да только я сам не соглашался, боялся. Страх изнасилования всегда прочно засел во мне. А разве можно доверять чужим людям? А ведь, отправляясь на долгие учения в Москву, я дал обет целибата, нарушение которого каралось смертью.
 Излюбленным местом ночевок для меня был читальный зал университетской библиотеки. Перед закрытием, я ловко прятался за дальние шкафы с книгами, а университетский сторож, «не глядя», запирал «храм науки» на все аудитории, с тем чтобы преспокойно сдать смену.
 Тут среди книг и текла моя жизнь. Можно было вволю начитаться, затеплив скромную лампочку в дальнем уголке. С полуночи до шести никто ничего уж не проверял -  и это время целиком принадлежало мне. Мне и книгам!
 К утру я аккуратно уничтожал все следы своей жизнедеятельности, (даже утренний стул вливал в форточку) так что никто и не догадывался о моих незаконных ночевках.
 Но библиотечные ночи не прошли для меня даром. Я изыскал всевозможную литературу, по мумификации, обычаям погребений разных народов и эпох, которую только мог раздобыть в университетской библиотеке.  К сожалению, нужной мне информации по интересующей меня теме зачастую оказывалось слишком мало.
 Хуже всего, в самой читающей стране мира не было специальных книг, посвященных такой неизбежной вехи жизни каждого человека, как смерть и погребение. А собирать нужную информацию чуть ли не по крупицам приходилось: из этнографических книг, словарей, отдельных газетных статей, вышедших ещё в незапамятные времена.

***
 Куда лучше практика шла. Гуляя в сумерках по Долгопрудному кладбищу  Москвы, я как то заметил, что на некоторых свежих могилах присутствует неясное свечение.
  С ещё пущем усердием я вгрызся в книги, пытаясь выяснить природу этого странного сияния. Но книги не давали мне ответ на этот вопрос.
 Тогда я решился действовать сам.
    Я узнал о её смерти, когда в местной Химкинской газете «Жизнь» прочел некролог на гибель восьмилетней девочки, той самой на могиле которой я наблюдал свечение.
 Смерть её банально и проста. Оказалось, что она заболела гриппом и, когда ей стало особенно плохо, очень долго ждала приезда скорой помощи. Не дождалась!
 Когда родители смогли-таки добиться приезда второй врачебной бригады, крошка была уже основательно мертва. Я пожалел девочку, погибшую столь нелепой смертью, решил ее воскресить и привезти к себе домой
  В этот раз ночью на кладбище я пришел где-то в начале июля и руками раскопал заветную могилу мертвой девочки до гроба со стороны ног. После этого нырнул в образовавшееся отверстие… Аккуратно вскрыв стамеской торец гроба, я взял девочку за подмышки и вытащил ее наружу. Приведя могилу в исходное состояние, перенес маленькое тельце вглубь квартала.
 Поскольку тело девочки имело признаки вскрытия груди и брюшной полости, я перерезал ножом нитки патологоанатома и   выложил поврежденные внутренности из тела в целлофановый пакет. Мозг я тоже вынул — через нос, специальным крючком (переделанным из вязального), подобный тому, что использовали в древнеегипетских мумификациях жрецы загробного Сета, предварительно разжижив его ткани кислотной инъекцией соляной кислоты. Поскольку мозг у египтян не считался вместилищем души, то собственно не представлял никакого значения для благополучия загробной жизни, чего нельзя было сказать о сердце, где по приданиям египтян как раз и обитала душа покойного.
 Вот почему правосудливый Осирис опускал на одну чашу весов -сердце покойника, на другое — перо, выдернутое из крылатой богини Маата. И если перо перевешивало сердце, то покойник мог с легким сердцем мог продолжить путь в царство мертвых, в противном случае его ожидала ужасная участь в пасти Амамата — чудовища с телом льва и пастью крокодила.
 Так или иначе, но считалась, что в загробной обители щедрых полей Иала (аналога древнеегипетского рая) можно вполне прожить и без мозгов. Однако основание к этому культу  решало вполне практические задачи.
  Недаром же есть пословица, что рыба гниет с головы. И неудивительно, мозг — это самый влаговместимый орган в организме любого живого существа. Стоит ли говорить, что он начинает разлагаться первым.
 Пакет с вынутыми внутренностями, как и одежду с обувью юной покойницы, я закопал среди других могил, а ее  щедро посыпанное солью и содой тело временно, чтобы потом забрать домой, прикопал за соседней оградой, заботливо обернув его в собственный старый свитер.
  Позднее, когда процесс мумификации  был завершен, я, уложив тело девочки в рюкзак в позу эмбриона, перевез её на электричке домой.
 Уже после, чтобы не нарушать древнеегипетские каноны, я вставил ей новое сердце — будильник.

«А был ли мальчик?»

 Да, и теперь хочу сознаться, что для меня это не первый опыт человеческой мумификации был. Я и раньше мумифицировал — но не тела, а живых людей. То есть не применяя перед тем непосредственного умерщвления тела.
 Помню, как-то раз довелось мне замумифицировать человеческий палец от живого человека.
 Это говорят, что все дороги ведут в Рим. Все дороги, ведущие в центр города проходили по Великому Мусорному Пути. Для тех, кто желал сократить дорожку от Автозавода до центра города — самое то. Да только не даром говорят - краткий путь бывает долог.
 Там у гаражей как раз и была наша засада.
 В дни получек , затаившись в засаде на гаражах, подкарауливали  Красные Дьяволята работяг, бредущих с завода домой. Многие уж к тому же изрядно навеселе были, отметив получку.
 Трезвых мы не трогали. Но вот пьяных...
 И вот теперь говорю, никогда не выходите из дома на улицу даже навеселе. Непременно найдется злой демон, дух или душок, который неперменно попытается убить вас. И это не шутка для красного словца.
 Я и сам, - бледные, как у рыбы, голубые глаза Некрополиста сверкнули зловещим азартным огоньком, - человек тихий смирный. Но попадись пьяный! Тут меня словно тумблером переключает в режим убийства. Уж ничего с собой поделать не могу. Могу и под поезд подтолкнуть, могу и с ног сшибить на экскаваторе, все могу.
 А в тот день как раз мужик шел с работы — пьянёхонький. Уж где набрался, Ктулху его знает. Вот его то мы и выбрали нашей жертвой.
 Меня тогда в качестве приманки поставили. Мне так и  сказали: « Тряпка ты! Толку от тебя никакого, Москвин,  драться ты все равно не умеешь, потому как самый хлипкий из нас, так хоть будешь у нас заместо приманки».
 Работа не хитрая — притвориться будто я ногу сломал, да и постонать жалобно, чтобы привлечь клиента. Хоть и верно, драться я совсем не умел, а вот артист я в то время был замечательный. Мог кого угодно разжалобить.
 Вот и идет он шатается. Мне сигнал с гаражей дали, дескать, давай, Толян, не дрейфь. Как мужик тот приблизился к тому месту, где я прятался: я так из-за склепа застонал жалостливо, женским голоском:
-Дяденька, помогите, кажется я ногу подвернул.
 Мужик удивился и остановился. Не послышалось ли с пьяни.
 Я снова запричитал то же, перемежая свою просьбу горячими всхлипами. Через некоторое время я понял, что мужик направляется ко мне. Участливо склонившись надо мной, спросил:
-Ну, что малой, больно? Давай по...
Он так и не успел помочь, как мои товарищи как один навалилась! Били по лупетке! Жестко! Куда только падал  ботинок!
 Когда мужик кричать перестал, достали окровавленный кошелек, и с хохотом дернули в рассыпную.
 Когда я опомнился, мертвый, окровавленный мужик лежал передо мной. Тогда я даже почему-то не испугался, что все преступление теперь свалят на меня. Было лишь до боли досадно, что мне ничем не удалось разжиться из  тех денег, что унесли мои товарищи.
 Тогда, в свете отблесков луны, я заметил кольцо. Обручальное кольцо. Поскольку все равно «город оставлен на разграбление» , я решил взять украшение. (Увесистого золотого «акробата» на цепочке к тому времени уже успели сорвать мои друзья).
 Я попытался снять кольцо — кольцо не снималось. Вросло в распухший палец. Так бывает после многих лет счастливого брака. Отступать? - обидно. К тому же, покойнику она уже все равно не понадобится.
 Тогда я, сжав руку мужика в кулак, отогнул жирный палец, уложив основанием фаланги на край раки, со всей мочи рубанул саперной лопаткой.  Палец отлетел словно сухая ветка в мороз. Кровь брызнула мне в лицо. Я сразу понял: мужик был ещё жив, но без сознания, ибо с детства знал, что у покойника кровь не идет.
  Я подобрал палец с кольцом и, завернув добычу в носовой платок, бросился наутек.
 Удивительно, но даже после нашей экзекуции и двух часов проведенном на морозе мужик тот выжил. Однако память у него отшибло окончательно. На все вопросы милиции о нападавших он мог только ответить, что был какой-то мальчик, подвернувший ногу, который просил помощи. А больше он ничего не помнит. И кто отрубил ему палец.
 Поскольку доводы на тему «А был ли мальчик?» у ментов обычно не прокатывают, дело вскоре закрыли «за недостаточностью улик».
 Но дело наше правое, и не пропало даром.  С тех пор мужика того как отрезали - ни капли в рот не брал. Боязнь потерять работу в связи отсутствием пальца лишь только подстегнуло его трудовой энтузиазм. Словно демон трудоголизма вселился в него. Приходил на завод чуть свет, а отрывать от станка приходилось насильно. Даже на красной доске почета висел, как передовик производства, пока в 90-х Горьковсий Автоваз завод не рухнул вместе с доской, рассыпавшись на кучку жалких «ООО Три дырки».
 А палец я тому мужику все же вернул. Бандеролью. Предварительно заботливо вычистив грязь и под ногтя и мумифицировав . Так что все по-честному, по пионерскому!
-Ну хватит! Довольно! Уведите!
-Да, но я не успел признаться в убийстве моей преподавательницы.
-Вооооооооооооооооооооооооон!
***
 Вот так всегда, как с тем мужиком...
Кого на допрос тянули, а меня с допроса в спину не вытолкнуть. Могу сутками говорить, не останавливаясь. За то меня студенты в шутку прозвали Доктор-Лектор.
 Ну и решил я ментам по полной голову морочить до конца. Без магии конечно не обошлось. Хоть, думаю, гори оно всё огнем, повеселюсь напоследочек. Попомнят, как меня бить.
 На следующий день, когда заговорили о погромах на мусульманских кладбищах, я снова, как и вчера, напомнил об убийстве учительницы.
Они тот час же забыли, что задавили, и снова продемонстрировали ту же реакцию с выпученными глазами и отвисшими челюстями, словно не слышали о чем я говорил вчера. (Специальным заклинанием я начисто вырубил их память).
 Воспользовавшись замешательством, я  тот час же захватил инициативу.
-Да, я не отрицаю. Я убил её. Ершову Ирину Александровну. Это случилось как раз в тот самый день, когда я, покинув столицу нашей родины, с  поджатым хвостом, но с гордо поднятой головой я вернулся уже в Нижний Новгород.
Это был  тот самый злосчастный день, когда так неожиданно закончилась моя учеба.
...Все было готово. До защиты диссертации оставалась всего неделя. Неделя. Всего неделя.
 К слову сказать, я был первым на курсе. Впрочем, в отличие от моих кладбищенских исследований, сама учеба в аспирантуре не особенно занимала меня. Все, что они скажут, я уже давно знал наизусть — из книг. И бывало даже, поправлял преподавателей, когда случалась путаница в фактах и датах, обусловленная разночтением исторических монускриптов.
 Конспектов  я не держал, да и к чему конспекты человеку, который и так все записывает все на память, словно на магнитофонную ленту.
 К тому же какой резон таскать их с собой, когда мой рюкзак и без того был доверху наполнен куда более важными вещами, с которыми я уж никак не мог расстаться.
 Нечего и говорить, что на курсе я был первым. Ирина Александровна во мне души не чаяла. Я как то  пожаловался, что у меня нет компьютера, чтобы писать диссертацию, так     Ирина  Александровна любезно предоставила мне свое рабочее место в кабинете. Не пожалела для лучшего ученика. Пока шли её занятия, я  писал. Написанное аккуратно сохранял на диске.
 Все бы ничего. Да смущало только одно. В последнее время старуха не в меру богомольной стала. Весь стол иконами заставила! Дело в том, что в последнее время старушечье здоровье захромало! Вот лечилась!
 Даже святую воду из Мертвого моря выписала, по которой бог ходил, да смазывалась протухшей водой из ближайшего дельфинария, что ей монастырская братва всучила под видом христопрохожей.
 Зато на столе иконостас, что в церкви! Тут и Христородица, и Никола-Угодник — русский бог, и другая компания из херувимов, да святых. Короче, полный иконостас!
 Как не подниму голову из-за компьютера, Архангел Михаил на меня косится. Я то сожму зубы от злости, да пишу-пишу. Стараюсь не обращать внимания. Как взгляну, иконы на меня косятся, кривляются. Видать, без благословения писали*.
 
 А раньше, не поверите, баба убежденной коммунисткой была.
 Да только новый век наступил - диктует новые моды. Как не модны стали идеи Ильича, так Ершова и выложила билет на стол, да тут же и крестилась на старости, сдуру в рубахе при попе и всем честном народе сиганув в бочечную купель, выплеснув воду на церковный ковер. Вот потеха. А теперь, вишь, обставилась. Воцерковилась.
 Хотя в отношении Ирины Александровны можно скорее сказать «воЦИРКОвилась», ибо для таких адептов, что партия, что церковь, одно слово — цирк. А коли есть цирк, так клоуны найдутся. Лишь бы заодно со всеми. Не выделяться из общих масс.
 Фальшивая набожность в том, в чем она не имела никакого познания - это одно злило меня в доброй Ирине Александровне. А злость сил придавала писать диссертацию.
 Тема моей диссертации называлась «Религиозные воззрения древних кельтов». Так решил я под темку зараз  поквитаться со всем христианством разом! Разоблачить эту самую лживую религию мира в пользу разумного язычества.
 Втянулся. Диссертация моя раздулась на 1300 машинописных страниц.
 Ирина Александровна Ершова, как заведущая кафедры германо-келтской филологии,  самолично взялась курировать мою диссертацию.  Да только все некогда было ей до меня, любимого ученика, снизойти.  Времени не хватало.  Лекции шли нескончаемой чередой. Да Ирина Александровна во мне не сомневалась ни малость, как не сомневаются в гениях.
 И вот наступил торжественный день распечатки. Я упросил  Ирину Александровну воспользоваться её чернилами. По тем временам начала компьютеризации матричный картридж - вещь дико дорогая. Бумагу же, чтобы не покупать, я обрел в виде вступительных бланков райкома КПСС, что выбрасывали за ненадобностью из читального зала библиотеки целыми пачками.
 Я решил использовать их, благо одна сторона была как раз чистая. Значит, писать можно. Меня на то ещё отец к береждивости приучал. Обрисовал-обмарал одну сторону — переверни на другую. Где писчебумажного материала наберешься.
 О, какой сладостный звук принтера! Каждому автору знакомы эти ощущения рождения его шедевра. Трак-та-так-та тк-так...
 Я чувствовал себя хозяином положения, развалившись на мягком начальственном стуле. Боссом.
 Смущало только одно — здоровенная икона Христородицы, которая буквально уставилась на меня, не давая насладиться торжественностью момента.
 Чернила, как всегда, закончились в самый неподходящий момент, когда я только едва успел распечатать половину диссертации. Каково же было мое разочарование, когда вернулась преподавательница, а я мог предъявить ей половину диссертации!
-Ничего, Толенька, - ласково ответила мне Ирина Александровна, - остальное допечатаешь потом, как только я проверю первую часть.
 На том и договорились  Она  взяла половину моей диссертации, с тем расставшись со мной, ушла. Я запасся терпением и стал ждать рецензии.

 Только через неделю я встретил Ирину Александровну на кафедре. Старуха сильно изменилась. От добренькой Ирины Александровны не осталось и следа. Её нахмуренное, сердитое лицо хранило злобное выражение Бабы-Яги.
 Я как-то сразу почувствовал, что что-то не так относительно меня. Встретившись, она как будто не заметила меня, и прошла мимо. Это сразу неприятно ударило мне по нервам.
 Не зная, что и думать, я отправился к ней в кабинет. Она на тот момент разговаривала с моим бывшим профессором Михайловой.
-Выйдете, - сразу как то неприятно отрезала Ирина Александровна. - Я после позову!
 Я ждал в коридоре. Как собака, привязанная у магазина, пока она болтала невесть о чем с Татьяной Андреевной — по каким-то женским пустякам . Нервничал.
 Краем уха я только мог расслышать обрывок разговора, что Ирина Александровна, будто, жаловалось на свое здоровье. Клялась, что как кончит выпуск, тут же уйдет на пенсию. И в университете при новых порядках ей делать больше нечего — обижалась будто на кого.
 Вот Михайлова вышла. Я долго не решался войти. В какой-то момент мне даже подумалось сбежать. Но нет уж, отступать поздно.
 Я вступил на порог. Ирина Александровна сидела на своем рабочем месте.
 Лицо её было бледно, губы поджаты. Я сразу заметил мой диплом на вступительных бланках КПСС. Видя её в таком состоянии, я не решался спросить, но Ирина Александровна заговорила первой.
-И на эту дрянь я угробила два года своей жизни!Вы знаете, каких трудов и денег стоит государству подготовить одного аспиранта?! Вы знаете это?! -вдруг, поднявшись со стула, набросилась она на меня. - А ведь я всегда считала вас своим лучшим учеником. Возлагала надежды! И что! Ради чего?! Чтобы вы в конце концов написали ЭТО?!  Дрянь, не имеющую ровным счетом никакого отношения к выбранной вам теме! К науке! Если вам нравится глумиться над Христом шли бы  другое место. (Она не уточнила куда мне следует идти) — Мерзость! Богохульство! Над Богородицей глумиться вздумали! Над распятием потешаться!
***
 Я всегда был прав, говоря, что ничто так не притупляет, не делает человека таким агрессивным, как религия. Представьте, что большинство войн на земле разразилось именно из-за несовпадение  по религиозному вопросу.
 Сколько бы людских жизней сохранилось, сколько бы цивилизаций счастливо процветало, сколько бы полезнейших открытий сделало бы человечество, не будь такой препротивнейшей штуки, как религия.
 Но вернемся в тот день...
 Я даже не понял, что произошло потом. Помню только, как лицо Ирины Александровны, вдруг, страшно побледнев, перекосилось гримасой ярости.
 Тут произошло то, что я меньше всего ожидал от тихой, интеллигентной женщины. Она схватила толстую пачку листов моей диссертации, и изо всей силы швырнула мне в лицо!
 Листы рассыпались по полу. Испуганный неожиданной развязкой, я застолбенел. Катотонический ступор охватил меня. Для меня подобная реакция Ирины Александровны была словно гром среди ясного неба. Я не мог двинуть ни рукой, ни ногой и только тупо уставился на Ирину Александровну, с ужасом чувствуя как теплая струйка мочи струится по моему бедру, а соленая кровь из носа противно заполняет рот.
 Из ступора меня вывел её голос.
 -А теперь собери!
Покорно опустившись перед ней на колени, обосанный и униженный, я стал собирать листы диссертации, ползая по полу. Такое унижение от немолодой уже женщины мне довелось испытать в первые. Хотелось плакать, но я крепился, утирая ладонью окровавленный нос.
-Да, и чтобы сегодня ж купил мне чернил для картриджа! Я не обязана платить за тебя, - провожала меня вслед бывшая добрая Ирина Александровна..
 Я даже толком не помнил, что делал потом. Кажется, понурив голову, я ходил бессмысленно по коридорам,  потом так же бессмысленно спустился вниз и купил чернил, точно так и тех, как велела мне Ирина Александровна, истратив на то последние деньги своих родителей, возлагавших на меня столько надежд.
 Когда я вернулся, учительская была уже заперта. Видимо, Ирина Александровна вместе с другой профессурой, ушли на обед.
 Заперт. Для других, но не для меня. Видимо, в расстройстве Ирина Александровна,  забыла, что у меня до сих пор оставался дубликат её ключей от кабинета. В порыве любви ко мне, как лучшему ученику её курса, она во всевладение доверила  ключи мне, чтобы я мог во всякий час приходить и в лоне тиши её кабинета беспрепятственно заниматься диссертацией.
 План мести возник мгновенно, словно богиня Немизида вселилась в меня! Ярость захватила мой мозг, притупив до животного состояния. Я ворвался в  кабинет Ирины Александровны.
 Тут -то я дал настоящую волю своему гневу, столько лет копившемуся в покорном мальчишке, словно в лава в жерле вулкана: я рвал, топтал, кромсал, бросал все что могло рваться, топтаться, кромсаться и бросаться на пол! Журналы и табели, модели и карты, диаграммы, лозунги, стенгазеты, методички и учебники,  дипломы и курсовые, принтер и мониторы — всё это истерзанное моими руками, валилось на пол, безжалостно добиваемое ногами.
 Большой политический Глобус — гордость всей кафедры, я безжалостно ломал каблуками своих ботинок, буквально выплясывая на нем адскую польку!
 Отдельно я поступил с иконами! Выплеснув святую воду, привезенную из Иерусалима в окно, я налил в чудотворный сосуд чернил и, смешав все это с мочой, окропил этой весьма не святой суспензией образа, залив им глаза. В общем-то иконостас Ирины Александровны не представлял никакой ценности: иконки были преимущественно бумажными или те, что продают в церкви предприимчивые попы — простые, налепленные на деревяшки лакированные открытки, лишь одна большая икона Христородицы была в старинном серебряном окладе.   Не задумавшись, я содрал оклад, безжалостно разломав божью матку на мелкие доски.
 Наверно, если бы кто вошел во время погрома, меня тот час бы вывели из университета в наручниках. И все кончилось куда быстрей, чем сейчас...
 Но судьбой было велено, что никого в это время не было даже на этаже, так что кабинет оставался в моем полном распоряжении.
 Удовлетворившись местью, я, как ни в чем не бывало заперев кабинет, довольный вышел. И, затаившись за углом словно зверь, стал тихо  поджидать Ирину Александровну, чтобы посмотреть на её реакцию.
 Ждать пришлось недолго. Скоро сама Ирина Александровна появилась в компании Михайлова и других молоденьких доцентш, которых она курировала. Я видел, как она все ещё болтая с Михайловой о пустяках, как открыла дверь и, широко выпучив глаза, громко воскликнула что-то нечленораздельно среднее между «и» и «ы».
-И-и-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!
 Вид оскверненных икон поразил её. В следующую секунду Ирина Александровна, схватившись за сердце, стала оседать на пол.
 Послышались крики.
-Скорую! Врача!
 Над ней засуетились. Какая-то молоденькая аспирантка погнала за телефоном в соседний корпус. Я вышел из укрытия, чтобы получше разглядеть, что произошло.
 Ирина Александровна была бледна как сама смерть. Голова запрокинулась вбок,  глаза её, с бессмысленно вращающимися от боли белками, закатились. Но, едва заметив меня, она словно по мгновению волшебной палочки пришла в себя, и протянув в сторону меня трясущуюся, тощую руку с указательным пальцем, прохрипела в предсмертной агонии
-Это все он! Он!
 Контрольный «выстрел» я произвел уже глазами. Два простеньких смертельных заклинаний хватило, чтобы отправить старуху на тот свет.
 Признаться, я сам не ожидал от своей вылазки такого «сногсшибательного» эффекта.
 Уже выходя из университета, я ещё мог долго наблюдать, как белый бандероль «Скорой помощи» увозил  бездыханное тело моей бывшей наставленницы в морг.
 Что ж, старуху конечно же жаль,  а вообще-то тётка должна была бы быть мне даже благодарна. В последнее время моя педагогиня  так страстно стремилась к богу, что я отправил её прямиком к нему, тем самым оказав ей неоценимую услугу.
 Конечно, уже позже, вернувшись в Нижний, я потом много сожалел об этом, и даже раскаивался в моем нечаянном убийстве, в том...что я так неразумно израсходовал свою магическую энергию на какую-то паршивую старушенцию, которая и без моей помощи скоро должна была «окуклиться», послужив хорошим удобрением на сельском кладбище...но делать нечего...
 Но прошлого не воротишь, а мне надо было подумать о себе. Что я скажу отцу?