Прошло почти пятнадцать лет момента описываемых событий. Скрылось из разума людей жестокое правление кровавого царя Ирода, ибо недолга человеческая память. И предаваясь освобождению и налаживанию жизни, прошедшие боль и страдания от тирании забываются в поколениях людей уж слишком быстро. О жизни великого и кровавого тирана напоминают лишь величественные здания Цезариона, от которых у всяк проходящего мимо них чужеземного путника возникает непреодолимый страх собственной земной ничтожности. «Уж не мифические титаны Греции строили их?» - задаются вопросом не знающие, не желающие знать прошлого. Ведь только богам под силу им прорубить дворец в неприступном граните скалы, обдуваемой всеми пустынными ветрами. А был ли Ирод?! Может, его нет, не было и не будет и не было никогда.

Да, пусть будет так, иллюзия утешает, ибо любой тирании приходит конец, какой бы могущественной она не была и не казалась. Так было и будет всегда и во веки веков. Зачем помнить все, коль память приносит страдания, пусть старцы помнят все. Это их удел, ведь память для тех, чьи многие знания приносят лишь многие страдания! Блажен не помнящий родства. Блажен незнающий непознавший юнец. Ибо подобно новому ростку ты пробиваешься к свету, не думая о страданиях мира. Неважно то, что будет завтра, если сегодня ты счастлив.

Но только знай, что нет чудес в сем мире. И не титаны и не боги Олимпа вершат историю, но воля одного единственного человека возвела сей неприступный оплот царской власти, что будет напоминать о нем сквозь века твердыней власти, страха. и подчинения.

Где то там далеко возвышается величественный Храм, воздвигнутый и поруганный его же создателем. Но кто заставит тебя вспоминать тебя все беды, и уж курятся курницы, и все так же восхваляя великого бога Израиля — Яхве.

Hic habitat felicitas….

Жизнь на загородной римской вилле Императора, где, окруженная роскошью, пребывает сейчас Иродиада, подобно сну стирает память реального, происходившего с ней. Невиданная роскошь обстановки загородной римской виллы, более похожей на дворец, со множеством слуг и рабов, готовых исполнить любое желание и прихоть царственной племянницы императора, со множеством павильонов, рассыпанных в великолепных оливковых рощах до самого побережья, каждый из которых своим особенным собранным в едином месте удобством готов удовлетворить какую-то свою потребность увеселения в наслаждении жизнью, давно изучены, пройдены и потеряли интерес, а от того нега бездеятельного, а тем бесцельного существования сводят с ума, порождая самые безумные желания царицы, странные и развращенные желания женщины, которым нет конца и края, которым нет предела в растленной фантазии царственной внучки Цезаря.

И предаваясь одному желанию наслаждения жизнью со страстью до предела, с каким могло бы предаваться обида непризнанной царицы, повелительницы мира, кому по закону наследования принадлежал так и не доставшийся ей Рим, с той неимоверной вожделенной страстью, похожей на отчаяние безумия, непременно наступало пресыщение, а в след за тем опустошение, переходящее в отчаяние пустоты и тщетности вырваться из своего унизительного положения. И чем сильнее очередная страсть желания завладевала Иродиадой, вспыхивавшим в её метящемся в высокомерии сердце подобно пламени огня, чем яростней она предавалась его удовлетворению, лишь затем, чтоб только забыться от своего унизительного положения, тем скорее наступало пресыщение им и тем сильнее ощущались следовавшими вслед за тем невыносимая пустота и унизительное отчаяние тщетности пролетавшей подобно воде в песок жизни, и чтобы заглушить их, Иродиада предавалась все большим и большим желаниям, требовавшим все большего удовлетворения её неуемным безумным фантазиям. О вино женского греха, нет тебе упоения!

А более всего сводит пустота неизвестности, от которой хочется порешить с собой, лишь только затем, чтобы тот час прекратить все разом. Что решит её царственный дядюшка Тиберий относительно её положения. Что будет дальше с ней. Неизвестность мучит хуже всего.

Но дядюшка молчит. Из Рима нет вестей уж долгие годы. В этом роскошном дворце она, царица цариц, внучка великого Цезаря и царицы Клеопатры, пленница. Она — рабыня Императора! Она рабыня Рима! Она заперта здесь, подобно пленнице, наложнице, рабыни!

И вот уж холодное лезвие кинжала скользит по её длинной, чувственной шее. Она знает - одно ловкое движение, всего только одно — и со всем будет покончено, с её унижением...СО ВСЕМ! Разве для неё не все равно, что будет после смерти. Ведь она знает, что для неё лишь НИЧТО, то НИЧТО, из которого она вышла рано или поздно обернется НИЧЕМ. То, что простые люди называют жизнью - мгновение. То, за то, что так яростно держатся — иллюзия . Как знать, может жизнь — всего лишь краткий сон, но что будет, когда мы проснемся.

Но что-то всякий раз останавливает отчаявшуюся Иродиаду от последнего, отчаянного шага. И рука с кинжалом безжизненно опускается. Может, воля к жизни, то самое первобытно - животное желание жить. Нет, подобное не знакомо ей, она давно пережила это состояние ужаса ещё тогда, когда в возрасте одиннадцати лет обезумевший от вина и распутства пятнадцатилетний подросток Архелай, угрожая ей расправой ножом, за руку поволок её в зал Афродиты и, она покорная, скованная страхом девочка по юности возраста своего так жадно желавшая жить, покорно подчинилась ему, без всякого сопротивления отдавшись почти непроизвольно на каменном жертвенном ложе девственниц, позволив его каменному, холодному члену свободно войти в неё. Потом уж не было ничего. Ни страха смерти. Ни стыда, ни трепета за жизнь. Ничего. Лишь отвращение.

Все человеческие чувства умерли тогда — на том варварском, свадебном пиршественном пиру, что, как следовало обычаю, после устроил для них Ирод. Впрочем, её столь ж юный растлитель сразу же потерял к ней интерес по вступлению в брак как к супруге, почти сразу, в первую брачную ночь, открыто и нагло предпочтя ей представителей своего пола в лице многочисленных придворных кастратов с которыми лишь ведал истинные плотские наслаждения своей необузданной, животной страсти мужеложства, а после, не пресытившийся и ими своей растленной и гнусной плотью, постоянно требовавшей все более изощренного и необыкновенного разврата, бессловесных и грязных скотов. А не одно ли это и то же? Грубая, необузданная похоть животного так схожа с самим именем мужчины. И только постоянное подавление её в себе ещё способно сдерживать в них человеческий облик. Но грань эта слишком тонка и не заметна, как пуга яйца - та внутренняя, невидимая никому, но единственно сдерживающая его целостность внутреннего разделения оболочка.

И теперь, случайно зайдя, в спальню близнецов, она застала их за непотребным мальчишеским действом, когда сидя на корточках друг перед другом, задрав рубахи, Филипп и Антипа, громко хохоча, яростно хлестали друг друга по ляшкам. Проклятое племя. Проклятое. Неужели, все Иродиады обречены на вымирание, и не будет никакой династии. Как и она. Ничто не останется не отомщенным! Проклятие Ирода неотвратимо, и месть за убийство младенцев настигнет их вместе с нею.

Что делать?! Что?!!! Ведь она бессильна изменить что-либо!

Обида уж выела душу, царственное тщеславие поругано в поругании женщины, внутри Иродиады не осталось ничего, кроме кровоточащей бреши, приносящей невыносимые страдания, и уж ничем не заглушить боль от поверженной гордости женщины, женщины — царицы, внучки самого великого Цезаря, никакой страстью, никаким пресыщением, доступным ей её привилегированным положением при дворе Тиберия.

Пустота безразличия захватывают душу . Но словно трепетная птица душа царицы все ещё рвется куда-то проч, лишь бы забыться теперь от всех душевных мук забвенного унижения, лишь бы не думать о своем печальном уделе женского одиночества.

И вот, когда оливковые рощи едва зеленеют первыми нежными побегами листвы, устанавливается теплая, но ещё не жаркая и от того приятная, что так волнующая юное женское тело прохлада весны. Когда всевидящее и полное око луны первый раз восходит в свой царственный, полный зенит торжества, по всему Риму наступает праздник Матроналий, праздник женщин, праздник любви и... женской плоти. Праздник, установленный в память массового похищения сабинянских женщин первыми римлянами под предводительством императора Ромула, празднество поминовения массового изнасилования, с которого собственно и начался Рим, день первого дня весны теперь же обращенный в день посвящения Юноны Люцины — богини защитнице и покровительнице женщин.

И только в этот день женщина может быть абсолютно свободной! И, словно мстя, первородному надвластию мужчин, установленному над ним законами Рима и общественным мнением его граждан, мстя за поруганных сестер-собинянок, со всего Рима в прибрежные долины Лациума свободные гражданки Рима стекались, чтобы предаться запретной лесбийской любви.

Сборище предполагало анонимность. И все пришедшие, несмотря на разнообразную пестроту и откровение свободных нарядов, были в одинаковых белых масках, изображающих кричащую богиню Юнону, полностью скрывающих их лица, уравнивающие их сущность до белого НИЧТО.

Тут были все. Женщины из самых низших сословий — простые торговки с базара, трактирщицы, ремесленницы — пряхи, красильщицы, веночницы, булочницы, плакальщицы, актрисы, собирательницы жемчужных бус, парикмахерши, повитухи и многие прочие свободные и вольнонаемные простые гражданки Рима, облачившиеся в свои лучшие одежды, шли сплошной разноцветной толпой, их выдавали лишь загрубевшие от работы, некрасивые мужеподобные тела вьючной лошади, привыкшей к суровой и тяжелой работе здоровой, рабочей самки, или же безобразно расплывшиеся жиром от малоподвижной, сидячей работы свиноподобные туловища , или, напротив того, тощие как сучь коряжной ветви туловища иссохших от времени старушечьих мощей, но что особенно и явно выделялись в каждой из них - это натруженные и грубые руки циклопов, с неухоженными ногтями, с которыми уж ничего невозможно было поделать, как ни старайся спрятать их под наносной пышностью богатого одеяния пурпура. Были тут и великолепные светские матроны - почтенные матери семейств, из-за своего однообразия бездеятельной и скучной, запертой в четырех стенах дома жизни как никто нуждавшиеся в сем запретном развлечении. Хрупкие, еще по первой опытности, боязливые как лани молоденькие жены сенаторов, и прочих почтенных граждан Рима - этих обрюхших от пресыщения роскоши и разврата римской жизни граждан высшей знати - старцев с спекшимися тощими членами, холодных и гнусных в постели своими безобразно убогими, старческими, слюнявыми ласками, никак не удовлетворявшие их бурной вспышки плотского желания, обычно столь страстно вспыхивающего у недавно сорванного цветка юности, сторонились всех в стеснении, до ужаса боясь случайного разоблачения, казалось, ещё не понимая зачем они сюда пришли, и ужасаясь и стыдясь каждому совершенному шагу вступления во взрослую женскую жизнь, но ещё более стыдясь повернуть назад под страхом быть замеченными, выделенными и тут же узнанными в толпе, однако делали при этом вид, что попали сюда как бы случайно, и шли не сюда, а только «по дороге», несмотря на маску и защитный капюшон, что покрывал их прелестно убранные золотыми нитями головки, что ещё куда более явно, почти до смешного, выделяло их в неуверенности новичка. Свободные куртизанки, девы-вакханки - так называемые феминистки и прочие разночинные слои женского населения, не утруждавшие себя моралью социальной ответственностью дочери Рима, не ведающие конца и края в сладострастных упоениях любовных утех, как с мужчинами, так с женщинами, эти профессионалки в деле разврата, шли уверенно, радостно предвкушая обильный заработок, вино, зрелища и развлечения. На многих из них ещё красовалось клеймо проститутки в виде креста, свидетельствующее о недавнем сексуальном рабстве у своего хозяина, но свежевыженный круг клейма поверх него свидетельствовал о вольноотпущенном положении бывшей рабыни. Ведь по законам Рима следовало, что хозяин, привлекший рабыню в качестве личной проститутки, должен отпустить её через год, при этом даровав статус освобожденной гражданки Рима — то есть свободной женщины. Большинство из них были захвачены в рабство ещё в детстве и, познавши первый плотский разврат в незапамятном детском возрасте, столь нежном и юном, когда ещё так легко забыть собственных родителей, родину, будь даже собственное имя, данное по рождению, были в проданы на «ферму блудниц», где из них готовили профессиональных куртизанок, посвящая в самые безобразные и хитроумные способы человеческого разврата, предварительно стерилизовав девочек во избежание дальнейших ненужных беременностей, оставив не тронутыми лишь столь необходимые в этом веселом деле органы женского сладострастия, как нужный инструмент соблазнения, который, впрочем так быстро приходил в негодность от распущенной жизни. Примечательно, что сим с человеческой точки страшным, безнравственным и грязным, но весьма выгодным делом занимались исключительно женщины - специально избранные жрицы Венеры — хитроумные старые девы-транстритты — женщины, рожденные женщинами, но по какой-либо причине обитающие в теле мужчин, существа не имеющие пола, а зачастую и возраста, но чудовищно искусные в деле как познания эстетики разврата, так самых утонченных хитроумных ремесел, обслуживающих многочисленные прихоти и амбиции потаенной женской плоти, великолепные чудовища, коль столь умело управляющиеся с раскаленными щипцами для завивки волос, коль с накаленной до бела на огне тончайшей серебряной иглой, что проникая в трепещущие своей нежностью детский яичник девочки, делало её навсегда бесплодной, рабочей пчелой на потеху ненасытной римской секс-индустрии. Как это происходило. Перед тем как провести «операцию», транстритты опаивали ребенка сонным вином, так что многие маленькие рабы даже не помнили того, что происходило с ними, что с ними делали, как если бы случилось простое воспаление аппендикса или гланд которые надо было бы немедленно и непременно оперативно удалить. Подобные операции были поставлены на поток, как обычная медицина.

На деле же подобные выпускницы «фермы блудниц», покинув урочище разврата, будучи проданными очередному хозяину, становились наложницами-содержанками богатых римлян на всю свою жизнь. И, по отбытию первого круга сладостного порока, когда женщина столь юна, горяча и желанна, перейдя затем через множество рук и домов, по обыкновению по нисходящему достатку хозяина дома, подобно изысканной, дорогой, но уж подержанной вещи, жизнь поизносившейся, потерявшей свою женскую привлекательность немолодой блудницы-рабыни в конце концов ограничивалась стенами последнего владельца дома — какого-нибудь дряхлого вдовца, которому уж безразлична женская плоть, способного использовать её лишь в качестве домашней прислуги, оберегающий его старческий покой, согревающей постель в качестве грелки, так что вольно отпущенность бывших секс-рабынь часто становилась формальной процедурой. Не многие переживали этот год рабства, прежде чем быть проданной другому владельцу. Некоторым же, более «удачливым», все ж удавалось, вырвавшись из рабства, сделать неплохую карьеру вольной куртизанки, сколотив на единственно доступном им ремесле, неплохое состояние. Ведь секс в Риме всегда был востребованным товаром. Недаром же в римляне говорили: «Кто не познал сладострастия, тот не познал жизни». Девственность и воздержание считались позором и подвергались общественному осмеянию, как порок.

Но в том смысле что положение домашней прислуги, сексуальной рабыни или просто свободной женщины порой почти не отличалась от положения какой- либо почтенной матроны было фактом. Ведь у женщин в Риме было не столь много прав и свобод, так что говорить о свободе и рабстве женщин, противопоставляя их друг другу, можно было весьма относительно.

Но этот день, день Юноны, единственный день в году, когда ОНА, ЖЕНЩИНА, БЫЛА свободна! Так повернемся же вновь к нашему повествованию.

Оргия вакханок, как всякие оргии Рима, начинаются не сразу, а по нарастающей. В сумерках женщины присматривались друг к другу. То тут, то там слышался веселый женский смех, то и дело перемежаемый заунывно-ленивой мелодией пастушьих флейт, что наводило более скуку и умиротворение, от которой клонило в сон и вялое расслабление рассудка. Женщины, едва облаченные лишь в легкие простыни свободного хитона, порой едва прикрывающее обнаженную женскую плоть лишь до дуновения первого ветерка, но глухие, белые маски, полностью закрывающие лица, бродили cтранными и таинственными призраками в тени распускающегося весной, словно потерянные или завороженные, в ожидании главного колдовского действа.

Когда диск луны уж вышел окончательно, и его накрыли тучи, обозначив непроглядную тьму ночи, действо начинается. Слышится далеко протяжное мычание, более похожее на рев чудовища. На арену действа выводят могучего быка, прикованного за нос двумя цепями, что разрывая его, тянут вперед, не давая повернуть голову животному не вправо ни влево.

Его выводят на песчаную отмель средь мрака зелени две главные жрицы богини Юноны. Женщины, вернее, два огромных циклопа, своей аскетичной и суровой жизнью в горах уж давно подавившие в себе всякую женственность — две женщины в теле мужчин, способных лишь на самую тяжкую физическую работу, ибо руки их загрубели железными мышцами, подобно бревнам, а кожа за многие годы задубилась под жарком горным солнцем шагреневой кожей.

Не привыкшая к виду скота, Иродиада сразу же почувствовала тошнотворный запах навоза. Она чуть отшатнулась в толпу женщин, более от неожиданности, чем от брезгливости. Внутри словно сковал ком тошноты, как бывает от скотного запаха, человека из детства не привыкшему к даже к самому виду скота. Но то, что стало происходить далее, повергло её человеческое сознание в полный мрак и ужас, изменив его навсегда. Это было похоже на какой-то отвратительный ужас, происходивший не с тобой, но ты будто ты только участвовал в нем, не постигая, не смея постичь всего предела гнусности разврата, разворачивающегося перед тобой, но лишь имея возможность лишь молча лицезреть происходящий вокруг тебя ад .