Агония тирана

Никто не заметил падение царя. Как его подобрали, как вынесли на руках лежащего без сознания Ирода. Произошло следующее, что начисто лишило внимания к человеку, провозгласившему себя богом. Как знать, не сделано ли было это специально , чтобы отвлечь от происходящего на Императорской ложе, или же предзнаменование высшего суда, уж предопределившего судьбу тирана.

Ещё не успели установить специальную ограждающую решетку, огораживающую диких зверей от зрителей, как на арену выскочила — пантера!

Поначалу публика не поняла, что произошло, приняв это за часть представления. Пекло, духота и вонь от кровавого смрада производили одурманивающее воздействие, и зрители лишь продолжали тупо пялиться на дикое животное, которое разгуливало по арене, время от времени шипя и, разевая красную пасть, оскаливая жемчужными кинжалами белые клыки. Но вот что-то не понравилось зверю. Рявкнув красной пастью, пантера резко вскочила на передние ряды трибуны, и вцепилось в руку одному из зрителей. Раздался душераздирающий вопль несчастного, когда в ту же секунду на арене появились два льва. Обежав круг, один из них издал громкий рык, и тут же вцепился в другого, который выбежал сразу вслед за ним, выпущенный неведомой рукой. Меж самцами началась отчаянная драка. Шерсть и кожа летели в клочья в разные стороны, когда огромный белый медведь, тяжело дыша от жары с открытой пастью, возле которой вилось облачко мух, ворча и, уверенный в своей могучей несокрушимости, чуть пошатываясь могучим туловищем из стороны в сторону, вышел из бокового бокса. Львы, разъяренные дракой между собой, увидев нового противника, теперь вдвоем накинулись на медведя, осаждая могучего зверя с двух сторон, словно охотничьи собаки. И словно мало было сей звериной вакханалии, творившейся на арене, откуда ни возьмись перепуганные человекоподобные обезьяны с громким воплями и вылупленными глупыми глазами бросились на трибуны, вцепляясь женщинам в одежду и волосы, откусывая человеческий скальпели и носы. Могучий носорог, подраненный для злобы копьем, мотая массивной головой с налитыми кровью глазами, беснуясь по арене, разил всех подряд, кто попадался под его беспощадный рог, брыкая и додавливая поверженных им своим могучими ногами. Только сейчас до зрителей последних, верхних рядов начинало доходить, что это уже не часть представления, а аренные звери вырвались на свободу, и надо бежать, спасаться. Паника, распространяясь словно пожар по сухой траве, охватила всех бессознательным животным ужасом, из которого было ясно лишь одно — спастись, спастись….самому! Ужас был такой, что никто уж не думал о себе, о женах, о детях, родителях иль братьев. Спасти, спасти свою жизнь!

Устанавливающие ограждения верхолазы Ирода, не рассчитав равновесия, все разом трусливо спасаю свою жизнь, натянув веревки, полезли на антресоли храма, желая найти там спасения там, но, разом же, сорвавшись, полетели вниз. Кто был внизу, спасался как мог, предоставленный сам себе.

Паника - сестра безумию. Вместо того, чтобы поразмыслить пути отступления, избегая давки, охваченные ужасом перед вырвавшимися на свободу хищниками, все разом рванулись к единственному выходу храма. Началась отчаянная давка. Люди, сбившись в единую, колышущуюся кучу, лезли по людям. Хрустели реберные кости. Ряд падал на ряд, образуя ужасную свалку из задыхающихся, вопящих в предсмертной агонии человеческих тел.

Будто Содом и Гоморра возродились из собственного пепла, чтобы покарать нечестивцев, предавших веру отцов, тех, кто, поддавшись Ироду, ради ублажения безграничного тщеславия власти тирана превратил великую святыню иудейского народа в место кровавого ристалища смерти. О, если бы стены поруганного храма обрушились, в один миг придавив под собой всех находившихся там зрителей, созерцавших кровавое зрелище, то и это было милостью, по сравнению с той страшной, бесчестной смертью в давке, что была уготована им провидением.

Но даже эта смерть от мучительного задыхания в давке, смерть от терзавших зубов и когтей нападавших хищных зверей - ничто по сравнению с тем, что ждало самого провозгласившего себя богом и Мессией царя Ирода.

И когда слуги Ирода выносили своего потерявшего сознание тирана, то с ужасом видели, как, вздуваясь волдырями, лопалась на лице его кожа, источая мерзостное сочение, словно бы поджаривалась на невидимом огне. И уж никто не сомневался, что была то кара небесная осквернившему храм нечестивому царю. Но молчали уста, ибо страх перед Иродом был по -прежнему велик.

Царские лекари, вызванные к царю лишь разводили руками. И всякие манипуляции, вызванные чтобы облегчить состояние Ирода, приводили лишь к худшему результату. Кожа, пузырясь и лопаясь, сползала лоскутами, доставляя все более ужасные боли, и не было средства против напасти. А все тело горело неугасимым огнем, будто внутрь залили кипящую смолу и растекалась она по жилам жидким пламенем.

Ясно было, что это яд. Но какой, и какова его природа происхождения — никто не знал. Даже самый искусный кудесник Ирода, за жизнь изучивший все яды растительного и животного происхождения, не сталкивался с подобными проявлениями.

И уж вконец обезумев от боли, повелел тогда Ирод казнить всех своих многочисленных лекарей, колдунов, звездочетов и кудесников, что были бессильны помочь ему от страшного яда. И был тут же исполнен его приговор. И перерезав им горло острыми кинжалами, бросили безжалостные стражники безжизненные тела к ногам Ирода.

Ползал средь окровавленных тел обезумевший царь, обмокал персты в кровавые раны убитых им колдунов, полагая в ней скрытую магическую целительную силу, смазывал ею пылавшее огнем тело и, слизывая распухшим языком, засасывал соленые струи в пылавшее чрево в надежде хоть на какое-то облегчение. Но что было в том толку. Боль не отпускала ни на секунду.

И уж теряя рассудок от боли, и, лишь желая перемен, чтобы лишь только отвлечься каким либо действием от испытываемых мучений, только успел прохрипеть Ирод последние членораздельные в своей жизни слова уж не вмещавшимся в рот языком:

-В Иерихон! Цезариум! Там умереть!

И тот час было исполнена эта последняя воля царя.

И когда спустился сумрак над Иерусалимом. Погрузили гнившее заживо тело Ирода в телегу с мягчайшей травяной майской соломой, которой докармливают ягнят, отнимаемых от сосков маток, ибо малейшая манипуляция доставляла царю невыносимое страдание, и повезли, словно преступника на казнь на двух медленных волах, тех самых, что были в упряжи, тянувшей неподъемного медного Молоха. И уж не было на нем ни тяжелой золотой порфиры, ни высокой короны, ибо в исступлении боли было скинуто все безжалостно самим царем также вместе с исподним. И уж не ведал уж стыда царь перед придворными, ибо боль поглотила все, лишив царственного сана. Казалось, он готов был сорвать с себя одежду вместе с кожей, и, если бы мог, то, не сомневаясь ни на миг, оскальпировал бы себе собственный член и язык, доставлявших более всего телесных страданий, если бы проворные евнухи, помогавшие раздеть царя, вовремя не успели бы отобрать у него запоясной кинжал.

Так и везли Ирода, завернутым в тончайшую шелковую простыню, словно мертвеца в сауне. Но корчилось тело под саваном, и рык, и стоны издавало оно, как пораженный охотниками, издыхающий в повозке раненый дикий зверь. Отдаляясь, эти жуткие полу-человеческие, полу-животные стоны в пустыне вторили воем армии шакалов и тявканьем пустынных лисиц. И проступали сквозь белоснежные простыни алые капли крови, словно у прокаженного нарушившего покров. И когда привезли его к рассвету в Иерихонскую крепость Цезариона, вся простынь была кроваво алой.

И когда откинули простыни, срезав их ножницами, отпрянули видавшие виды евнухи от страшного облика их властителя. Словно невидимое пламя пожирало кожу царя. Волосы, некогда роскошные и густые, отпали сами. Нос сморщился, образовав мерзкую свиную харю.

И уж не было в нем царя, ни даже человека, но только заживо гниющий труп, лишь отдельными чертами все ещё напоминавший Ирода.

На третий же день, повинуясь непреодолимому, внутреннему гниению, тело стало распухать, лопаясь и кровоточа ужасающими смердящими язвами, будто черви пожирали чрево. Язвы достигшие глаз, выели глазницы, и, истекая гноем глазные яблоки, оставляли после себя лишь кровавые ямки. И вопил беспомощный ослепший царь, вопил он не переставая, чтобы дали ему, наконец, кинжал, чтобы он мог тот час же покончить с собой и прекратить свои страдания, но с ужасом разбегались от него слуги, не в силах взглянуть на него и боясь заразиться от него невиданной и страшной скоротечной проказой. Шарахались прочь слуги - евнухи, трусливо прячась за колоннами, все ещё опасаясь гнева, но не в силах преодолеть брезгливость, чтоб даже прикоснуться к вещам его, к которым прикасался он.

Только один порошок морфия. О, божественный порошок маленького повелителя сна, который был всегда с собой на случай ран, полученных в бою, помогал уснуть, хотя бы на час забывшись от болей. Но минутой казался сей час, а пробуждение было страшно. Ибо собственное тело превратилось для Ирода в нескончаемую камеру пыток.

И во время одного из пробуждений, услышал женское дыхание над собой. Слух — последнее, вот, что ещё оставалось сохранности, но отнюдь не разум, что, казалось, гнил вместе с телом, утратив всякую реальность и память, поглотившись потоком страданий. И завопил тогда, что есть мочи обезумевший царь:

-Мариамна! Мариамна! Тв пришла за мной!

Но лишь мычание вырывалось с его глотки, ибо и от языка остался длишь кровавый ошметок.

-Мариамна! Возьми меня!

Женский смех. Тонкий, но чуть хрипловатый как поржавелый колокольчик прокаженного.

На коленях пополз тогда Ирод туда, где слышал этот женский смех. Протягивая руку с скрученными костяшками пальцев пытался уловить ту, кто издавала это смех, но легкие шаги то и дело отдалялись, с проворством лани ловко перескакивая то в одну, ту в другую сторону, нарочно дразня, а смех столь близкий, но не уловимый той, кто издавала его, не утихал, а становясь только лишь громче и наглей. И всякий раз, как только ослепший Ирод делал очередную безуспешную попытку поймать насмешницу, исчезал, и появлялся в другом месте. Она же, неуловимая и жестокая, потешаясь над его слепой беспомощностью, играя с слепцом в жмурки, смеялась все громче и громче, уж почти хохоча во весь голос. Наконец, очередной раз махнув рукой в слепой темноте, Ирод неловко споткнулся на какой-то ступеньке и растянулся на животе. И смех обрушился на него во всю мочь сплошным водопадом.

-Кто ты?! Зачем ты мучишь меня?! - собрав последние силы, закричал на неё царь.

Она вряд ли поняла, о чем он вопрошал её, ибо из пораженной проказой глотки его вырывался только стон, похожий на мычание раненого животного, но только смех внезапно затих. В следующую секунду раздался звон стали об мраморный пол. Женщина брезгливо пнула ногой кинжал к лежащему Ироду, словно хлеб к прокаженному, всячески не желая касаться его. Ирод почувствовал, как холодный металл коснулся его и жадно вцепился в лезвие отгнившими обрубками пальцев, словно за самую дорогу в мире ценность.

-Вот, подлый цареубийца, я принесла тебе, что ты просил! Цезарь, высылает тебе свою последнюю милость! Так убей себя! Убей себя, как убивал многих...если сможешь. Ирада, дочь Цезаря, что нарек ты именем своим, как рабыню свою, отомстила тебе за смерть отца! Заверши же её сам, если у героя Рима на то хватит храбрости!

И смех, взорвавшись в последний раз, стал удаляться.

Теперь он знал свою отравительницу, но что с того. Он был беспомощен как ребенок. Он не мог наказать её.

Но была ещё надежда. Один удар кинжалом прекратил бы все. С наслаждением выдохнув, Ирод крепко прижал к груди спасительный металл там, где, цепляясь за жизнь, ещё билось упорное сердце, продлевая ненужные минуты страдания. Глубоко вздохнул. Ещё усилие — и все будет кончено. Ещё только одно усилия воли - воли, которая не раз спасая ему жизнь, вела к победе, теперь должна была прекратить её, чтобы навсегда избавить от позора мучительного существования. Только одно движение. Давай!

Но рука словно не слушалась его, едва конец кинжала касался его плоти. Кровавый царь, палач, с легкостью саморучно убивавший тысячи людей, боялся смерти, что не в силах был свершить последний приговор над собой.

Завыв, он в беспамятстве собственной беспомощности бросился, на пол.

Ещё девять дней продолжалась агония. Девять дней нечеловеческого мучения куска гниющей плоти, заживо пожираемого червями. Лишь страшные вопли, доносимые из тронного зала, от которых у здравого человека помутился б рассудок, говорили еще, что тиран жив. Но не было смельчака, который осмелился бы заглянуть в тронный зал. Ибо страшен был облик поверженного бога.

Лишь на десятый день поутру, когда вопли перешли в хрип, а потом затихли, все поняли, что Ирод мертв.

И когда зашли либитинарии, уборщики трупов, чтобы, как полагается, закрыв глаза покойному, омыть тело, приготовив его к погребению, то бросив взгляд на царя, убедились, что ни то, ни другое сделать было никак невозможно, ибо не было у того ни глаз, чтобы закрыть их, ни кожного покрова, чтобы, соблюдя благочестие, совершить омовение оного, а собственно все тело представляло собой лишь скопище омерзительных язв, кишащих опарышами.

Не долго думая, хитроумно задрапировав тело ирода в пурпур багряницы — символизирующих Империю Рима, будто они были надеты на покойном, накинув поверх сего золотой порфир и высокую корону — символы Царя , так чтоб роскошь облачения совершенно скрывало обезображенное лицо покойника, и понесли то, что осталось от кровавого тирана, чтобы захоронить его на горе Иродион, где, подобно древним фараонам, уж при жизни давно уготовил себе царь обширную гробницу — искусственно насыпанный тысячами воинов курган, что находился на самой вершине горы, загробную обитель, что по масштабу величественности своей поражала впечатление, создавая впечатление, что будто могучий орел, как символ власти, парил над всей округой, чтобы оттуда великий царь мог созерцать на все свое царство.

Лились благовония из многочисленных курильниц, не жалели ладана и ароматических масел первосвященники, но и все эти меры не могли заглушить отвратительной вони, источаемой гниющим телом мертвого Ирода. И несшие носилки, не выдержав, теряя сознание падали, и другие вступались за них, предварительно смочив кусочки иссоп в уксусе и заткнув ими ноздри, и рот, но даже это мало помогало, ибо мухи вьющиеся роями возле тела мертвого царя, не разбирая величественность момента, досаждали всем присутствующим, набиваясь в нос и рот, не давая дышать.

И шли за гробом многочисленная родня Ирода, а так же сподвижники Иродовы, громко перебраниваясь меж собой, словно тявкающие шакалы, предчувствующие дележ обильной падали, все споря до хрипоты и доказывая, кто же из них по родству или служению был ближе при жизни царю. Семи спорами стяжая лишь одного - власти и трона! Власти самого могучего тетрарха Рима в истории, жаждуя её, как нищий жаждет клад золотых монет, и тем, считали лишь свои права на трон законными, ненавидя соперников, скрежеща зубами и бросая злобные косые взгляды друг на друга. И лишь печальный ритуал, требующий соблюдения строгих приличий, удерживали их от мгновенной междоусобной резни.