И вот, когда тело царя приятно расслабилось в ванной, дверь тихо скрипнула. Послышались легкие шаги.

-Вакха, я слишком соскучился по твоему молоку. Иди же ко мне. Освежи и подкрепи меня. Мне нужны твои животные силы, - сладострастно прошептал царь, в нетерпении ожидании ласки своей удивительной рабыни.

Но она не подошла. Он слышал лишь легкое дыхание женщины, которая стояла рядом. Слишком легкое для полнотелой Вакхи. В какой-то момент он осознал, что это не Вакха, и, вскочив, обернулся…

Что видят его старческие глаза. Неужели, он сошел с ума, или проклятый одурманивающий эликсир его сестры ещё бродит в его венах. Но сколь сладостный это бред! За миг которого не жалко отдать весь остаток жизни! О, богиня! Божественная египетская богиня Изида снизошла к нему с небес, чтобы озарить своей красотой!

Он смотрел на неё, не смея оторвать глаз от созерцания великолепного зрелища прекрасной женщины. Он смотрел в её черные, волоокие глаза, и видел её — великую царицу Клеопатру, чей божественный облик помутил его сознание ещё тогда, в Александрии, когда его, униженного и связанного пленника бросили к его ногам божественной повелительницы Египта. И тогда, в тот миг, он не сожалел бы, если бы прекрасная и могущественная богиня Изида приказала тот час же казнить его, ибо секунды созерцания столь божественной, неземной женской красоты хватило бы, чтобы уж не сожалеть ни о чем.

Но только теперь, когда разглядывая и отмечая малейшие черты, он видел, что та богиня, что смотрела на неё лишь походила на Клеопатру, но все ж не была ею. В её чертах, преобразившихся до неузнаваемости под тяжестью великолепия рукотворной красоты, он все более узнавал свою невестку Иродиаду, чьего мужа и своего подло рожденного сына, застигнутым на отвратительном акте скотоложства, он в наказание казнил на месте одним движением руки. О, как он не мог замечать этой красоты, что была столь рядом, столь досягаема, как он мог не видеть…

Но разум тот час же возобладал над женскими чарами лишь невиданной силой воли воина, и, придав своему голосу привычный грозный тон, Ирод вскричал:

-Ты что здесь делаешь, несчастная?! Разве ты не должна держать теперь траур по своему мужу?!

-Оставьте, мой царь, стоит ли говорить теперь об этом ничтожестве своей бесчестной смертью лишь избавившему этот мир от своего позорного присутствия. Забудьте теперь о нем, как забывают о дурном сне, как по исцелению забывают о тяжкой болезни, терзавшей многие годы, и возрадуйтесь жизни, мой царь и мой повелитель, ибо Богиня Исида пришла к вам, чтобы умастить вас перед торжеством вашего величия и утешить вас.

С этими словами, не давая Ироду опомниться, чтобы вспышка его нового гнева не погубила её, она подошла к ванне и, зачерпнув ароматного масла в ладонь, умастила волосатые плечи тирана.

Благовония произвели на царя успокаивающее воздействие. Голова приятно закружилась, а мягкость и теплота её великолепных белых, как лилии ласкающих рук произвели умиротворение невиданного до того блаженства.

-Ещё и ещё, - прохрипел Ирод, погружаясь в волну неведанного блаженства, когда кончик языка Иродиады чуть коснувшись его уха, нашептывал:«Сегодня ночью я буду твоей царицей».

И когда она ласкала своими крепкими, молодыми грудями его лицо, чуть царапая крохотными литыми как высохшие смоковницы сосками его кожу, он, зажмурив глаза от наслаждения ласк, уж не мог видеть, как из головки браслетной змейки в его ванну пролилось несколько капель маслянистой жидкости, и что, кроваво красное вино, что испил он из её рук неестественно потемнело, отдавая зловещим багрянцем.

И был жесток кровавый пир,

И кровь лилась рекой.

И уж не в силах этот мир

Был обрести покой.

И в блеске солнца золотой парчи кровавый царь всходил на трон,

И трепетал Иерусалим

Весь в ужас погружен.

Мариамну вывели на рассвете. Посадили задом наперед на старого, мосластого осла, крепко прикрутив веревками. Измученная голодом и холодом темницы, почти потеряв рассудок, женщина уже не осознавала, куда её везут и зачем. К полудню, когда пустынное солнце взошло в зенит, лишь добавились новые мучения жажды, но она не осознавала и их, лишь желая одного, чтобы потерять сознание и все, померкнув, поскорее закончилось. Несколько раз ей казалось, что уже темнеет в глазах, и вот - вот долгожданная смерть или же забытье избавит её от мучений, но несносные, острые лопатки старого ишака, который плелся нарочно медленно, переставляя ноги, будто чтобы нарочно продлить мучения своей сиделице, всякий раз досаждали ей. И тогда из её потрескавшихся от пустынного, соленого ветра губ вырывался неслышный вопль: « О, боги, за что вы так гневаетесь на меня».

Но все находит конец. Вот и закончился мучительный путь.

Её ввезли на Храмовую площадь в самый разгар начала кровавого действа. Любопытная толпа, чья ненависть к Ироду, теперь же смещенная извращенная животным страхом перед его жестокостью в мстительное любопытство, сбегалась посмотреть, как будут казнить его царицу. Тут и там вспыхивали слухи, что Мариамну сожгут. Это подтверждал и огромный деревянный ствол просмоленного липкой смолой дерева, воткнутый заостренным концом в землю. Другие же полагали, что изменницу распнут, как полагалось изменникам царя за предательство. На казнь уж делались ставки.

И когда полуобморочную смертницу ввезли привязанную задом-наперед на осле на Храмовую площадь, вопль возбужденной толпы превысил всякие пределы, будто в гибели несчастной женщины уж виделся конец самого ненавистного тирана Ирода.

Так бывает, когда всю ненависть и боль от страданий свершенного греха «возмещают», перерезая длинным ножом горло ритуальному козлу отпущению, наслаждаясь последними конвульсиями предсмертной агонии по-деревянному сильного, вырывающегося тела животного. Таким «козлом отпущения» и стала Мариамна. Народ же Израилев, обыдленный животным страхом перед Иродом — кровавым наместником Рима, сам не замечая того, превращался в стадо бессмысленных животных, ожесточенных сердцем и тем в своих страданиях почти утерявших человеческий облик в виде сострадания к себе подобным, но гонимых лишь Иродовым страхом перед беспощадным тираном, готов был обрушиться на ни в чем неповинную перед ним несчастную, лишь только затем, что она когда-то была его женой и внимала те плоды запретной царственной роскоши наследия Хасмонеев, что была недоступна им , Хасмонеев, чей род, своим падением навлекший бедствия и поругания на Израилевый народ, был проклят им.

И когда палач, сняв Мариамну с осла, и подвел её к страшному столбу, и сорвал ту грязную мешковину однокройной рубахи смертницы, что заменила несчастной приговоренной некогда роскошную шелковую тунику и расшитую золотыми нитями царственную столу, и у всех на виду грубо обнажил её все ещё прекрасное, невиданной красоты белоснежное царственное тело, с литыми моложавыми грудями с чуть рыжеватыми сосками, не знающими кормлений, толпа радостно залюлюкала, смеясь и глумясь самыми грязными намеками. Некоторые, не выдержав, засунув руку под саблигакулум предались бессмертному Онану прямо у всех у на виду, и, излившись спермой, громко восклицали: «О, боги, час благословенен!»

Однако, способ казни оставался неизвестным, вызывая нетерпение ставивших на кон женоненавистников, по разным причинам не могущих уж насладиться женщиной. Толпа гудела в предвкушении сладостного зрелища расправы над беззащитной женщиной, словно бы каждый видел в казни Мариамны наказание для своей прекрасной, но неверной жены, в порыве страсти отдавшейся в прохладном саду чернокожему рабу, «жены», быть может, которой у них никогда не было, чьей ласки он никогда не знал.

Но вот уж на сцене появился Иродов глашатай. Поспешно развернув свиток он прокричал:

-И потому...повелевает...избить... камнями!

Задние ряды пришедших, не расслышавших, вопрошали:

-Что?! Что там?! - Задние ряды в нетерпении напирали на передние, грозясь устроить смертельную человеческую свалку.

-Будут казнить как блудницу.

И, едва начетчик, провозгласивший волю Иродову, как первый тяжелый булыжник ударил в голову Мариамны. Она даже не поняла, что же произошло. Даже не почувствовала боли, потому что всякое понимание и чувства будто тут же отключились в ту же секунду, когда в глазах потемнело кровавым маревом и провалилось в ничто тем неуловимым моментом, который она уже не могла осознать, как невозможно осознать момент преломления в собственное небытие.

Камни полетели ото всюду. Народ разбирал булыжную мостовую. Некоторые, особо предприимчивые, смекнувшие, что и на казни ненавистной царицы можно легко подзаработать, уже успели заготовить наиболее сподручные камни и продавали их за малую лепту без всякого зазрения совести.

Сталкиваясь, рассыпаясь, поражая более тех, кто жаждал бросить свой камень, чем саму приговоренную. Кровавое месиво, лишь формой своей ещё напоминающее очертание человеческой куклы только бессмысленно дергалось под этой беспорядочной лавиной камнепада. Но сама Мариамна уж ничего не чувствовала — царица была мертва, лишь рыжие, окровавленные волосы пустой ветошью свисали с разбитой головы, из которой уж черной кровавой жижей вытекал мозг.

Экзекуция закончилась, когда грудина из камней превысило горло царицы, и всякое дальнейшее продолжение действа образовало бы над растерзанным телом вертикальную могилу, не более того. Палач, сопровождающий казнь, которому, собственно, и не пришлось ничего делать, поднял руку ладонью вперед, что означало «прекратить».

Разгоряченная первым кровавым зрелищем, толпа валила в оскверненный храм, превращенный Иродом в цирковую арену.