Теперь уж рвоту было не остановить. Кисловатой жижей она ударила в нос, и, если бы не вовремя подставленный кем-то маленький таз, будто специально заготовленный для такого случая, непременно выплеснулась бы прямо на чистую постель. После рвоты наступило ватное опустошение, тело стало легким, обмякло и повело. «Это хорошо», - радостно подумалось ей, - «значит, я умираю или же просыпаюсь, а может, то и другое вместе». Шилова не сомневалась, что только что увиденное было ночным кошмаром, и сейчас она проснется у себя, в теплой квартире, на своей Счастливой улице, и весь виденный ужас рассеется как только она откроет глаза, но запах нашатыря вернул её в реальность, точнее в тот прежний ночной кошмар, который упорно никак не проходил. Перед нею снова стояли чудовища и смотрели на неё. Не выдержав, Шилова до боли зажала глаза ладонями и закричала:

-Вы кто такие?!!!!!!!!

Ответа не последовало. Было слышно лишь тяжелое отрывистое дыхание монстров, которые те издавали рядом.

Тогда Шилова стала быстро - быстро тереть глаза, причётывая, словно полоумная старуха-кликуша в церкви:

-Оставьте, оставьте меня. Я не сделала никому ничего плохого, разве что себе. Господи, Господи, помилуй мя, Господи! Да воскреснет Христос, да расточаться врази его. Богородица дева радуйся, Благословенна Мария Господь с тобой, - Большего из молитв она не знала, да если бы знала, то в подобной ситуации начисто забыла волшебный Псалом за номером 90. - Спаси, сохрани и помилуй ото всякого зла- закончила она бучением свою странную сборную из огрызков воспоминаний «молитву», затем из её глотки прозвучал плачущий вой -....Изыдииии, Сатана, именем Господа заклинаю тебя! Изыыыыыдииии!

-Так, готова, - раздался чей то вздохнувший голос. - А ведь я говорил, что нельзя нам было показываться вместе и сразу. Надо было как-то подготовить.

-Да как тут подготовишь? - парировал другой страшный, скрипучий голос, не мужской, ни женский, но старческий, и тем чем-то напоминавший голос бабы-яги. - Если уж пугаться, так не лучше ли сразу. Это оно поначалу так страшно, а потом ничего — ко всему то подлец-человек привыкает, - зачем-то Гоголевско-Достоевской фразой заключил говоривший, причем в его противном, скрипучем голосе Шилова явно уловила насмешку.

- Верно, зачем рубить собаке хвост по частям. Так больнее. Не лучше ли сразу! Теперь или никогда!

-Верно, верно, - подтвердили другие голоса. - Лучше сразу. Теперь!

-Кто? Вы? Такие? - почти по слогам, осипшим от ужаса голосом произнесла Шилова. Действительно, ей уже не было страшно, как в последние секунды жизни не бывает страшно человеку, видящему перед собой скорую, неизбежную, но мгновенную и легкую смерть, когда он, не чувствуя боли или мучений, лишь радостно встречает её приближение.

-Мы, - вдруг, красивым баритоном заговорил приятный мужской голос позади её спины. - Мы — нон-криейшн.

-Кто?!

-Нон-криейшн, что в переводе означает невероятные создания, - ласково пояснил тот же мужской голос.

Шилова обернулась. Глупым лицом она посмотрела на того человека, заговорившего о «нон-криейшен», что стоял сзади и держал её за плечи, чтобы она сразу, сходу, не натворила каких глупостей, того самого, что, по - видимому, так ловко подставил ей «тошнильный» тазик (более похожий на больничную утку), когда её вырвало. Полученное объяснение казалось ей издевкой, ибо она сама видела, что создания, вернее, безобразнейшие, человекообразные уроды, были слишком невероятны, чтобы считаться людьми, но увидела то же мертвое лицо покойника — и слова сами куда-то провалились . Единственное, что было странно и менее страшно, что великан будто убавился в росте, и уж более походил на высокого, но все ж приемлемого роста человека, но от ужаса Шилова уже не замечала и этой приятной подробности, как не предала значение той мысли, ежели уроды не прибили её сразу, а , напротив того, оказали помощь со сломанной при падении ногой, то , верно, не для того они притащили её сюда, в свое логово, чтобы теперь же убить, но, чувствуя свою абсолютную беспомощность, она с убежденной уверенностью ждала только расправы.

«Вот и все, попалась. Теперь то что, пусть делают со мной, что хотят, - не двинусь и с места. Видно, уж судьба моя такая». По видимому, лицо её сделалось таким несчастным и страдальческим, но тем глупым, как у обиженного, растерявшегося страдающего ребенка, у которого только что отобрали конфетку, что мертвец невольно расхохотался. Её ждало ещё одно превращение. Мертвец, вдруг, завозился длинными чувственными пальцами под капюшоном, и, вдруг, о кошмар, поддев кожу, стал стягивать её с лица чулком, как кожу с удава.

Она смотрела фильм про Фантомаса, и всегда смеялась над этим моментом примитивнейшего трюкового монтажа стягивания фальшивой личины, ради того, чтобы обнажить другую столь же фальшивую, загримированную личину, но теперь ей самой было не до смеха. Она ожидала увидеть окровавленное мясо, точившее жидкостью, что-то жуткое из боди-хоррора, может быть, и горящий, окровавленный череп «призрачного гонщика»*, или чего уж там, белой и сухой, как у самой смерти, благо наряд незнакомца наводил на мысль, но вместо того из под снимаемой кожи появилась другая, образуя приятного молодого человека. «Лицо мертвеца» оказалось накладным, под ним находилось свое — живое, человеческое и вполне красивое. Она ещё толком не понимала, зачем он проделал перед ней весь этот спектакль, когда незнакомец заговорил:

-Думается, так я вам буду приятней. И, не нужно, формальности, давайте сразу будем на ты.

-Тогда объясни мне два вопроса, - пытаясь быть спокойной, заговорила Шилова, хотя видно было, как трудно ей было говорить в подобных обстоятельствах со странным незнакомцем. - Где я?! И, черт побери, кто вы такие?!!! Кто?!!! Вы! Такие все...такие?!!! - наконец, потеряв терпение, в истерике закричала она, сжимая кулаки.

-Мы находимся в Мясновоборском интернате для детей-инвалидов, - спокойно пояснил молодой человек.

-Так...Для детей?! - вызывающе переспросила Шилова, тяжело дыша. - Вы хотите доказать мне, что все эти монстры - дети?!

-Вот именно — дети, - почти весело заключил человек, снисходительно глядя на Шилову своими серыми, добрыми глазами. - Напрасно ты боишься их, их внешность безобразна, но душа у них добрейшая, они не сделают ничего дурного, ибо сами жертвы человеческой жестокости... Слышали о Семипалатинских испытаниях?!

Уже окончательно ничего не соображая, Шилова отрицательно замотала головой, все ещё с ужасом продолжая пялиться на монстров.

Молодой человек понял. Чуть кивнув головой на дверь, он подмигнул глазом. Уроды поняли и стали выходить, чтобы не смущать своим видом свою невольную гостью. И все ж, тяжело вздохнув, человек с лошадиным лицом печально заключил:

-Зря это все. Не привыкнет.

Тогда Шилова окончательно обернулась на стоящего позади её молодого человека и спросила:

-Так ты у них главный, я правильно поняла? ...Тут... Навроде воспитателя уродов.

Она ожидала, что молодой человек рассердится на подобные по-ребячьи глупые и необдуманные ещё из-за не отошедшего транса ужаса слова, но тот только, снисходительно усмехнувшись, ответил:

-Да, меня зовут доктор Демихов. Демихов Владимир Петрович. Слышала о таком?

-Нет, никогда, - так же в прострации ответила она, смотря в пустоту, хотя фамилия эта показалась ей знакомой. Но с сочетанием «Владимир Петрович», она тут же вспомнила про отца, которого никогда не знала, и мысль о «знакомости» фамилии отошла сама собой, так как за зацепилась за другую, более привычную мозгу: «Владимир Петрович, как мой отец». К слову написанного мной о себе надо добавить, что Шилова довольно плохо запоминала лица людей, а так же, как их фамилии -имена-отчества, но старалась никогда не выдавать этого факта, ибо очень стеснялась его, потому как из-за этой забывчивости не раз попадала в пикантный просак, не раз стоившей ей даже карьеры, ибо ни что не вызывает такого человеческого раздражения, как невпопад неправильно названное имя. Демон имени* не прощает забывчивых и непомнящих.

-Так то лучше, - облегченно выдохнув, ответил молодой человек.

Но тот час же, вспомнив про отца, надежно закрепив таким образом в памяти имя-отчество незнакомца, Шилова с ужасом поняла, что совершенно пропустила мимо ушей его фамилию. Шилова хотела переспросить фамилию, но тут же замялась в себе. Помнилось только, что что-то простое и русское, связанное с Дмитрием, но не столь утонченное, и по-крестьянски грубое, почти нерусское, но что.

-Дмитрий, Дмитрий, у Дмитрия, - бубнила она только.

-Вам надо поесть. Действие эликсира скоро закончится, - загадочно ответил незнакомый человек в черном капюшоне, и вышел.

Вскоре в дверях появился тот одноглазый карлик-миньон. В своих пухленьких, мерзких ручонках он держал целую миску дымящейся овсяной каши, кажется хватившей бы и на десять голодных человек.

Выставив все это «добро» в тазике перед Шиловой, он поднял указательный пальчик вверх и, строго смотря на неё своим глазом, громко и назидательно приказал:

-Ешь!

С тем и скрылся в дверях.

При других обстоятельствах Шилова скорее бы позволила сдохнуть от голода, чем принять пищу от столь безобразного уродца. Но тут, после избавления от смерти, когда она поняла, что уроды не собираются убивать её, глупая тяга к жизни оказалась сильнее её. Свиноподобный демон чревоугодия, терзавший её голодом изнутри, очередной раз восторжествовал. Не помня себя, она схватила ложку, и стала лихорадочно проталкивать в рот эту сладковато -соленую, но такую вкусную слизь. Закончив остатки каши, она с удовольствие почувствовала, как сон склонил её голову в мягкие подушки. Теперь уже сон, а не смертельное забытье, нормальный человеческий сон, которого она желала больше всего. С тем она, избавившись, наконец, от всех мыслей и уснула.
 

Семипалатинские уроды или Мрачные тайны ядерной энергетики. «Дети Дюплекса» Советского Союза или о чем было принято молчать.

(Рассказ доктора, фамилии которого она не запомнила)
 

Она не помнила сколько проспала. Горела керосинка. Окна помещения были наглухо замазаны белой краской, едва пропуская свет, так что нельзя было распознать какая часть дня на дворе — утро теперь или вечер. Но по затекшему, тяжелому телу чувствовала, что проспала довольно долго, и нужно открывать глаза и подниматься, чтобы понять, что делать дальше.

Она так и сделала. Открыла глаза. Назвавшийся «доктором» молодой человек все в том же черном колдовском клобуке, который он, кажется, никогда не снимал, тот, что был вчера, сидел рядом, на её постели, у изножий, внимательно следя за каждым её движением. Это тайное дежурство неприятно поразило её, но стараясь быть спокойной, она спросила есть.

Теперь одноглазый карлик-миньон, служивший в заведении, по-видимому, официантом, не вызывал в ней брезгливости, а еда — обыкновенная жаренка из хрустящих опят была необыкновенно вкусной.

-По сути дела все мы являемся невинными жертвами того взрыва, - заговорил молодой человек, как только увидел, как первая ложка опустилась в её рот. - Эта история началась давно, 29 августа 1949 года, когда в Советском Союзе были проведен первый испытательный ядерный взрыв. Потом их было много — этих испытаний.

Всего с 1949 по 1989 год на Семипалатинском полигоне было произведено не менее 468 испытаний, взорвано 616 ядерных и термоядерных устройств. Если представить, что только за первые 15 лет суммарная мощность испытанных ядерных зарядов превысила в 2500 раз мощность атомной бомбы, сброшенную на Хиросиму, будет ясен весь масштаб ядерной мощи Советского Союза... Но это потом, когда ядерный полигон Семипалатинска был окончательно приспособлен под набиравшие свои обороты «гонки вооружений», но тогда, ещё в голодном, засушливом послевоенном сорок девятом, все эти испытания были в новинку, как эксперимент...и люди - местные жители окрестных деревень, находящихся в зоне лучевого поражения - тоже стали частью этого чудовищного, юесчеловечного эксперимента. Никто из местных, населенных преимущественно семьями немецких отселенцев — сосланных сюда на смерть, как потенциальных врагов народа, бывших зеков и немногочисленных коренных полу-кочующих групп казахов-скотоводов, не был предупрежден об этих испытаниях, да и жизнь этих людей в глазах партии и тогдашнего правительства в лице вождя народов, имела весьма низкую стоимость по сравнению с теми великими свершениями, что предстояло сделать во имя ядерной чести советской державы. Села остались там же, где и находились. Люди так же остались там, в зоне радиоактивного поражения. Подлинной целю испытания была не сколько демонстрация сил ядерной державы перед США, сколько желание выяснить, как влияет радиация на организм животных и человека, чтобы затем создать идеальный человеческий организм, способный пережить ядерную войну, реальности, которая после Херосимского взрыва, казалась, не за горами.

Они стали рождаться сразу спустя год после первого испытания. Эти дети. Точнее, несчастные, с невозможными физическими отклонениями — нон -криешн. Большинство из них, тем кому повезло больше, умирало в первые часы после рождения, так и не успев увидеть этого жестокого мира, поскольку были нежизнеспособны от природы. Но некоторые продолжали упорно цепляться за жизнь. Все зависело от обстоятельств. Если ребенок-урод появлялся в больнице, его скрывали от родителей, говоря им, что их ребенок умер при родах, уж позже в тайне забирая младенца в специализированный закрытый, экспериментальный интернат, где их изучали и о них заботились ученые. На тот момент это было самым правильным и гуманным выходом, как для детей, так и для их несчастных родителей. В глухих казахских поселениях, где женщины рожали в основном дома, сами, зачастую без помощи акушерок, появление подобного младенца считалось проклятием всего рода, дьявольским вмешательством, которое может навлечь беду на всех окружающих лишь одним своим фактом рождения. Зачастую от такого младенца просто избавлялись старинным способом, кладя на крохотное тельце широкую доску, и прыгая на неё со всего маху, как это испокон веку делали с прочими незаконнорожденными ублюдками, чтобы затем незаметно прикопать крохотный трупик новорожденного монстра где-нибудь в степи*.

*Обычных покойников казахи хоронили проще, как это делали их предки монголы, — оставляли тело разлагаться посреди степи, на откуп стервятникам, ибо организация кладбищ при кочевой жизни была попросту невозможна.

Но некоторые родители, сжалившись, оставляли таких детей жить, пряча маленького уродца от всего внешнего мира, чтобы самим не стать изгоями. Уже позже, в шестидесятых, специальные комиссии объезжали семипалатинские поселения в зоне поражения полигона, расспрашивали местных жителей, не прячет ли кто в своей семье такого ребенка. Если оказывалось, что так, то приходили в семью и уговаривали родителей сдать несчастное дитя в интернат, где он не будет чувствовать себя изгоем, а им обузой, где ему не придется прятаться от окружающих, и где ему будет дана возможность получать надлежащий уход и образование, то чего уж никак не могли дать им тут, на месте. Но в основном те родители, кто соглашались на подобное во благо дитя, уж больше никогда не видели своих несчастных чад. Лишение родительских прав оформлялось задним числом, а тайна усыновления хоть немного, но успокаивало совесть «умывших» таким образом «руки» родителей, что дитя сыто — одето и больше не страдает из-за того, что появилось в этот жестокий мир не таким как все.

Вот так и появился Мясновоборский детский дом - интернат закрытого типа, место куда свозили уродцев со всей страны, тех, кто в силу своих невозможных физических отклонений не мог существовать в нормальном советском обществе. Место глухое, безлюдное. Подальше от больших городов и человеческих глаз.

Большинство детей умирало сразу после приезда от скарлатины или от тифа, ибо тогда, несмотря на заверения их родителям о достойных условиях жизни, мало кто заботился о несчастных, да и тех условий для больных ребятишек, как обещано, тут не было и в помине, потому малыши слишком скоро избавляли этот мир от своего ненужного и мучительного существования. Холод дурно отапливающегося дровами дома, почти полное отсутствие ухода, вши и недоедание делали свое дело исправно, кормя свежими трупиками окрестный песчаный карьер. То кладбище, что вы видели — это могилы тех несчастных ребятишек. (Это уже потом, на месте заброшенного карьера вырос хвойный лес). Большинство из них, до шестидесятых годов, имеют только дощечку и порядковый номер на ней. Так хоронили зеков и пациентов психоневрологических интернатов тюремного типа. Но кто лежит под ней, уж никогда не представится ясным, ибо книги учетные пациентов давно сгорели в том страшном, ночном пожаре, ещё в начале шестидесятого года. До этого верхняя надстройка, где располагались спальни детей, все ещё была деревянной и представляла собой скорее летний дом, чем теплую, надежную спальню. Пытаясь согреться, воспитанники растапливали единственную буржуйку сосновой хвоей и ненароком подожгли неосторожно положенный возле печки ворох. Пропитанная смолами сухая хвоя вспыхнула как бензин. Сразу перекинулась на кровати и занавески. Никому не удалось выскочить. Большинство из детей просто задохнулись в запертом доме, ибо и окна закрытого спец заведения психиатрического типа были так же зарешечены. Этот вопиющий факт гибели тяжело-больных детей, живших в ужасающих условиях, удалось тогда скрыть. В Советском Союзе о подобных «жареных» новостях было не принято распространяться, да и к тому же, кто в вспомнит о несчастных больных ребятишках, о которых забыли даже собственные родители. Однако, пожар словно встряхнул всю систему заботы о таких людях, заставил действовать в о имя гуманности. Дом подвергся капитальному ремонту, было надстроено два этажа, и, как только состоялось второе открытие, он снова стал наполняться новыми постояльцами.

Но по-настоящему, наш дом стал домом, когда в нем появился один человек, мой отец, профессор Демихов Владимир Петрович.