В диспутах проводились дни, дни складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в год.  Мы узнавали друг о друге всё больше и больше, мы ничего не утаивали друг от друга, не лгали, не приукрашивали действительность, не щадили себя в негативной критике. Наши беседы были подобно исповеди  к неосязаемому абоненту.

   Признаться, несмотря на то, что я глубоко верующий человек, я ни разу не смогла по-настоящему исповедоваться в церкви. В моей душе никогда не было ни мира, ни  покоя, ни религиозного просветления. Смятение и отчаяние заставляли совершать меня грязные вещи, погружая в болото смертных грехов. Я знаю, что Христос – правда, Христос – свет, но я уже не смела прикоснуться к Нему   всей своей грязью, подобно той кровоточащей женщине в толпе.

   Моя жизнь напоминала мне жизнь среди гиен, где чтобы выжить, необходимо было прокусывать себе путь зубами, а значит поступаться со всеми человеческими принципами и достоинствами: унижать слабого,   или быть униженной, постоянно лгать, притворяться, предавать, обманывать, драться любыми средствами за кусок протухшего мяса. Как это было больно и унизительно!

   Сколько я себя помню, я никогда не жила в крепком достатке, моя семья была не полной, отец бросил меня, когда мне едва исполнилось два года. Впрочем, даже   обладая феноменальной памятью – я могу вспомнить любой отрезок своей жизни (за исключением, пожалуй, первых шести месяцев), я никак не могла вспомнить ни единого мгновенья,  когда отец непосредственно занимался мной.

  В  этот период  моего детства, когда по штампу в паспорте он числился женатым на моей матери, он  жил отдельно, у себя в квартире, при этом, по советам своей  маменьки, исполняя роль «женатого жениха», подыскивал более выгодную партию, жонглируя обручальным кольцом, словно это был какая-то никчёмная безделушка.

  «Ибо сказано в Писании – чти отца своего», -внушал мне на проповеди священник,  но инструкций как чтить конкретно моего отца я не нашла – вот так я почти уже с рождения оказалась «вне закона».

   Что такое унижение я познала ещё в детском саду и в школе. Меня всегда убивала казарменная жизнь, диктовавшая мне, что делать нужно, а что нельзя.  Противясь ей, я делала всегда всё по-своему. В детском саду, рисуя портрет своего отца (которого я не могла «чтить»), я,  то ли излив на него накопившейся мой детский гнев, а, может быть,  из-за отсутствия красного карандаша  (сейчас уже точно не помню) нарисовала ему синие губы. Что такого в этой маленькой детской шалости, спросите вы? Но  я до сих пор вспоминаю этот момент, словно кошмарный сон.  Как ко мне тут же обернулись головы группы, затем подошла воспитательница и,  вместо того, чтобы спокойно объяснить, что синих губ у людей не бывает, давай нарисуем их красными, начала частить меня перед группой: «Ты, что не нормальная, где ты видела синие губы? Твой папа что больной, у него инфаркт?».    Как сейчас помню, что мне было ужасно стыдно, я была подавлена, хотелось, как хотелось бежать вон и больше никогда не возвращаться ни в детский сад, ни домой.

   Более всего сожалею, что я так и не научилась драться. Женское мамино воспитание отучило меня бороться за своё достоинство. Подобно забитому зверьку я всегда боялась получить более сильный «сдачи». Не зная почему, но ребята из группы казались мне взрослее, способнее, более правильно воспитанные, чем я. Я всегда отказывалась состязаться с ними, боясь быть в проигрыше перед лицом воспитателей и матери. Я дружила исключительно с изгоями, например,  девочкой Светой из семьи хронических алкоголиков, которая уж никак не могла противопоставить свою алкоголичку-мать моей суперспособной  матери.

   Однажды, наверное,  чтобы доказать себе свое превосходство над этой заторможенной растяпой, я украла её трусы во  время тихого часа (я никогда не спала), надев их грязной ширинкой к телу,  под низ моих собственных.  Бельё этой девочки было всегда отвратительно грязным из-за попустительства алкоголиков-родителей. Проделав эту тайную операцию с чужими трусами, я  затем с непомерным удовольствием стала наблюдать,  как воспитательница стала отсчитывать её за потерю трусов, и как убого и растерянно девочка пыталась оправдаться перед ней. Дома бабушка с омерзением обнаружила на мне чужие трусы и понесла их обратно в садик. Я клялась, что я не знаю, откуда очутились на мне эти чужие трусы. А когда в садике всё наконец-то выяснилось, я даже не решилась попросить прощения у этой девочки, потому что, во-первых, подсознательно презирала девочку из-за её алкоголиков-родителей, во-вторых, что была не в силах объяснить причину моего поступка.

   С тех пор я ни с кем не дружила. Впрочем, детсадовское время закончилось. Приближались школьные годы. Помню, как меня только привели в  школу, первое, что бросилось в глаза – это была доска фотографий, висящая прямо на входе в коридор школы. Это были фотографии старшеклассников-отличников с сёрьёзными и собранными лицами, помещенными в стеклянные рамки и наклеенными на красный тяжелый бархат.  Под каждой фотографией торжественным почерком были указаны фамилии и стояли даты – мне, с ужасом казалось, что доска памяти посвящена тем несчастным ребятам, которые умерли в стенах школы, не выдержав программы обучения.

   Нас постоянно запугивали этой «программой», говорили, что если ты не сможешь успевать за «программой» - останешься на второй год, или что ещё хуже тебя переведут в школу для умственно отсталых детей, где путь в нормальную жизнь будет для тебя закрыт. Бегло читать я научилась ещё с пяти лет – это был мой конёк,  и здесь мне было нечего опасаться.  С письмом дело обстояло гораздо хуже, мать боялась заниматься прописью со мной до школы, опасаясь «сбить руку», мне же хотелось «набить руку» в письме ёще до школы, чтобы с первого дня поразить учительницу своим мастерством. Но пропись мне купили только за несколько месяцев до школы.

   Я с жадностью накинулась на неё, мне захотелось сразу же научиться писать самую сложную букву – я выбрала заглавную букву Д – она казалась мне причудливо изгибающейся арфой. Однако, написание буквы «не отрываясь»  далось мне с огромным трудом, но я всё – таки вымучила эту «любимую» букву и начала штамповать её везде, подобно своему автографу: на обоях, пыльных стёклах автомобилей и.т. д.

   И вот, наконец, «программа» стартовала. Как и всякого рода система «программа» убивала меня, с первого дня обучения мои надежды всё более и более терпели крах: я так и не смогла приятно поразить учительницу своими навыками в беглом чтении, и в письме (в объёме написания с ходу буквы Д) –здесь мои способности никого не интересовали, вместо этого нам наказывалось смирно сидеть каждому на своих местах и, подобно идиотам, сорок пять минут урока выводить какие-то бессмысленные крючки, из которых, якобы рождались буквы. Я совсем не улавливала смысл этого «крючкотворства» – меня это откровенно раздражало. Я  не понимала, для чего  занимать всей этой галиматьей целую строчку прописи. Поэтому,  сделав два или три более менее сносных крючка, я начинала халтурить – растягивала написание, прорежала, торопилась, в результате чего учительница заставляла меня писать по новой ещё одну строку, при этом,  давая классу  следующее задание. В этот момент бедная ученица первого класса с ужасом чувствовала себя неуспевающей, предвкушая перевод в школу ДЛЯ УМСТВЕННО ОТСТАЛЫХ ДЕТЕЙ.

    С лихорадочным усердием я продолжала выводить мои прописи, боясь быть отсталой, не обращая внимания на звонки перемен, смены предметов, окончание уроков, и вообще, происходившего  вокруг. При этом для меня уже больше не существовали ни учительница, ни мои одноклассники. Существовала только одна цель – конечная оценка «моего произведения», которая редко поднималась выше тройки. Так за мной закрепилась репутация крепкой троишницы.

   Спустя три месяца для меня появилась новая пытка – математика –считать я вообще не умела ( признаться, даже сейчас не умею), так что здесь я сразу же оставляла всякие попытки слезть с мели, создавая только иллюзию работы, вместо работы я стыдливо прикрывала лист руками, либо переворачивая его на новую страницу.

   Вообще, школьные годы оставили во мне тяжёлый осадок воспоминаний. Класс наш был разобщён с самого начала глупой и истеричной учительницей, которая всячески оскорбляла ребят, давая им позорные клички, унижала ребят по любому пустяку перед всей аудиторией, выделяла передовых учеников (как потом выяснилось не заслуженно) и постоянно ставила их пример перед отстающими.   Надо было постоянно быть в напряжении, быт готовым любую минуту дать отпор в драке или словесном оскорблении своим одноклассникам.

   Только теперь я осознаю, что школьные годы сломали мою психику, превратив меня из нормальной общительной и любопытной девочки  в озлобленного, замкнутого, забитого  «зверька», который более не в состоянии любить и доверять людям, что в ответ,  конечно же,   вызывает неприязнь окружающих ко мне.

   Только теперь я сожалею, что мне не хватило мужества взять и забрать мои документы из этой злосчастной школы и перевестись в другую …

   Кажется, в посланиях Петра к римлянам говориться так: «Если кто говорит, что он верит в Бога, а любви к ближнему своему не имеет, то не верь словам его, ибо не имеет он веры»…

  Теперь всё кончено, здесь, в России мне больше нечего терять. А что собственно меня здесь держит?  Работа, которая оценивается  тощим женским заработком, которого хватает только на питание и оплату коммунальных услуг?  Работа, где работодатель ежедневно нарушает твои трудовые права, подавляет твоё человеческое достоинство, свободу! Работа, где ты знаешь, что тебе никогда не предложат повышение по служебной лестнице за долгие годы добросовестного труда, никогда не будут платить достойную зарплату, никогда не будут оценивать твои способности и трудолюбие  - потому что в России,  если ты женщина, что бы там ни говорили, ты человек второго сорта! И тебя всегда будут ставить на место! Я всегда говорю себе так: «Лучше сожалеть о том, что ты сделала, чем о том чего не совершила».      Итак,… еду! И я посылаю  ответное sms-сообщение, щелк – все решено безвозвратно!

Прощай, немытая Россия,

        Страна рабов, страна господ,

И вы, просторы голубые,

            И ты, её забыдленный народ…

Глава четвёртая

Сборы

   Со мной навсегда осталась моя старая привычка, выработанная моей замкнутой и нелюдимой натурой, скрывать ото всех мои планы до конца. Если у меня портился зуб, я не шла к врачу, а доводила дело до острых болей, пока моя мать не замечала этого и  под конвоем, почти силком не вела меня к врачу. Наверное, если бы я забеременела, то так же   не сказала бы  об этом никому, и довела бы  дело до того, что скорее начала бы рожать прямо на работе, запершись в рабочем кабинете, чем позволила бы  врачам подступиться ко мне. Так я скрывала любое «дело» до конца, когда уже ничего нельзя было бы изменить или хорошенько обдумать.

   В деньгах я не была транжирой. Отвратительный русский обычай сберегать деньги «на чёрный день» на случай наступления голода, в полной мере проявился  во мне.

   Я никогда не тратила свою зарплату сразу после получения, даже если искушение «спустить тормоза» по дороге до дома  было очень велико. Я из тех, кто всегда приносит деньги домой.

   Обращение моё с деньгами напоминало строго установленный ритуал. Несение зарплаты домой всегда сопровождалось у меня с величайшими мерами предосторожности – я всегда помнила совет, который дал один попавшийся вор в телевизионной службе новостей - «никогда не показывай ТО, что у тебя есть».

   Чтобы  и в правду никто не догадался, что у меня теперь «что – то есть»,  я старалась не носить «большие» деньги в кошельке или в нарядной дамской сумочке, а тайком закладывала их в железный пенал (что бы не прорезали), а пенал пихала в пухлую папку для бумаг, где царила груда отработанного бумажного хлама.  Папку же я помещала в задрипанный,  видавший виды, облезлый полиэтиленовый мешок (что бы не догадались), полагая, что в случае рывка ручки его оборвутся, и я смогу выиграть время, чтобы спасти своё «имущество». Затем я приносила деньги домой и начинала раскладывать: первое – за квартиру – я заворачивала часть денег в розовые квитанции;

второе -  на питание – я отбирала менее половины всей суммы мелкими деньгами (крупные купюры быстро тратятся) и заворачивала в заветный денежный носовой платочек, который, по поверьям, существовавшим в нашей семье, оберегал наши деньги.

Третье -  остальное уходило в заветную фарфоровую маслёнку, где уже скапливалась кругленькая сумма.

   Мало того, мне даже удавалось в конце месяца каким –то чудом выкроить из «питательных» денег четверть, которые тут же  уходили на покупку тканей, ниток, швейных принадлежностей из чего я сама мастерила себе наряды, подбирая самые невообразимые расцветки и текстуры ткани к предложенным моделям. Так, что главное ТЕПЕРЬ  - деньги на самолёт у меня были. И в этом была заслуга моей старой привычки к сбережению.

   Пятнадцать минут я сидела у компьютера,  остолбенев оттого, что я только что совершила. Какие то невнятные мысли, выражавшиеся отдельными словами и короткими фразами,   бродили у меня в мозге, при этом ни одна не могла закрепиться более чем на полсекунды и получить свое логическое продолжение. «Что он за человек на самом деле?». «Говорит, что водит круизные яхты». «Помотросил,  да и бросил». «На панель?...Нет, этого не будет!...Один конец…У всех один конец. Лучше смерть. Мертвые сраму неймут. Ведь это уже было со мной…Ой, страшно! Меня опять  нет!»  Я внезапно подскочила и схватилась за голову, не понимая, кто я, где нахожусь. Я кричала, я слышала свой голос, но я не могла уже сама остановить свой крик, пока сознание не вернулось вновь, тогда ощутила, что нахожусь у себя в комнате, в безопасности в своей детской кровати, и что это был дурной сон. Или я  умерла на три минуты?         Сердце бешено колотилось, тело покрылось испариной.  «Это очень страшно, я не думала, что так, …когда тебя нет…» Я приняла прохладный душ и вновь легла в постель, убедив себя, что это последствия нервного перенапряжения.

  Нужно заснуть и успокоиться…хотя бы на время.