На сцену действия вывели африканскую рабыню. Она бала толстая, подобно свиноматке, женоподобное создание неолитической Венеры, не знавшее наслаждения плоти, из тех опаленных солнцем африканских краев, где во избежание необузданности врожденной африканской похоти, девочкам практикует обрезание, удаляя клитор при рождении, делая из них самых покорных рабынь, удобных Риму. Руки её были крепко связаны за спиной, хотя, казалось, что шла она добровольно. По её блуждавшему, безумному, топовато - звериному взгляду сияющих в темноте белками выпученных глаз, в котором уж отсутствовала всякая человеческая мысль, было видно, что женщина находится под наркотиком.

Женщину установили в колонне-приклоненную позу возле небольшого камня, испоместив на живот на небольшую столешницу деревянной триноги жертвенника, накрепко примотав туловище веревками. Затем подвели быка. Две мощные жрицы единым ловким и сильным движением потянули поводья, заставили быка, с громким ревом вздыбиться над женщиной и водрузиться на камень мощной, широкой грудью .

Иродиада знала о звероложестве. Знала, что этим занимался Ахелай, не ведущий меры в гнусностях своих извращений. За этим действом он был застигнут безжалостным отцом и убит. Так говорил Ирод. Это знали все во дворце, но никто не смел бы произнести даже намека об этом под страхом смерти. Такова была сила Ирода...

Иродиада хотела отвести взгляд...но не могла. Она не могла ничего с собой поделать. Такова была сила женского любопытства, диктующего непременно досмотреть, чем же кончится все, любопытство которому невозможно противостоять.

Она видела как подобный морскому канату, покрытый толстыми венами, черный член быка, толщиной с хорошую головку младенца вошел в чернокожую рабыню. И она впустила его, ибо нет предела ненасытности вагины у чернокожих рабынь, по строению своих женских внутренних органов способных без труда удовлетворить разнузданность даже самого огромного члена. Как с наслаждением её безобразное, ненасытное тело принимало и изрыгало бычий член, извиваясь и кряхтя, похрюкивая и завывая, подобно совокупляющемуся скоту, бултыхаясь каждой складкой своего жирного, блистающего в темноте при свете луны эбенового дерева.

Отвратительное действо уж было в самом разгаре, и вот когда уж стало понятно, что развязка вот-вот должна была наступить, в руках одной из жриц сверкнуло лезвие тяжелого топорища и в ту же секунду мощным и точным ударом животное было обезглавлено. Кровь из раздувшихся от возбуждения бычьих сосудов брызнула во все стороны. Обезглавленная туша быка, еще какую-то долю момента повинуясь приказу головы, дернулось вперед, желая вырваться, как тут же от внезапной неожиданности чудовищной боли изрыгнув из себя фонтан спермы, подобно напорной струе из шлангу, плюхнулась замертво прямо на рабыню.

Чернокожая рыбыня, как только лезвие топорища сделало свою мгновенную работу, не в силах вовремя освободиться от нового внезапного натиска хлынувшей в неё спермы, захрипев, рухнула без чувств, уткнувшись лицом в траву, и в ту же секунду же была насмерть придавлена упавшей на неё сверху тушей быка. Она была мертва. Но все ещё можно было видеть, как из разорванной матки стекала кровь, перемешанная с молоком бычьей спермы. Но в мути кровавой оргии кто обращал на это внимание.

Жрицы оказались проворнее. Одна из них, тот час же подхватив отрубленную, тяжелую как камень голову быка на подставленное широкое, серебряное блюдо, не дав ей даже соприкоснуться с землей, громогласно и торжественно воскликнула: «Аристобул! Настал час твоего триумфа!». И тот час же отрубленная голова быка на сияющем подобно луне блюде была вознесена быка над толпой, вызывая у женщин какой-то дикий и необузданный победный восторг собственного превосходства. над мужской половиной населения. Ибо поверженный бык с его мощью и похотью символизировал ЕГО, самца, мужчину, правящего над ними.

Другие жрицы, не теряя времени на восторги, уже умело и спешно собирали ещё не остывшую свежую кровь и сперму быка, чтоб тот час же приготовить из опиумного вина и возбуждающих трав пьянящее любовное зелье, рецепт которого был известен только им и хранился от прочего стяжающего любовными наслаждениями Рима, так страстно жаждущего его заполучить, в таком секрете, что ни одна из жриц не могла его выдать самому дряхлеющему телом сладострастному-императору Тиберию, даже под страхом собственной смерти, ибо не знала его целиком, а лишь часть таинства приготовления отдельных ингредиентов, за которые отвечала она и только она. Ведь всем известно, что лучший способ не выдать тайну, это вообще её не знать, ибо все тайное рано или поздно становится явным. Но не под силу никому открыть тайну зелья, сотканного подобно мозаики мандалы, в котором первый элемент имеет столь же важное значение, что и последний, и , основатель, открывший и постигший свое творение целиком, покинет мир, в полном спокойствии, что, передаваясь по наследству, изготовление его элексира никогда не будет раскрыто до конца.

Возбужденные весталки, захваченные возбуждающим зрелищем, сбросив то немногое, что на них было, подходили к туше быка и обмакивали ладони в парную кровь, в исступлении начинавшегося возбуждения размазывая её по грудям и бедрам, танцевали в бешеном ритме подключившихся барабанов. Начиналась оргия лесбиянок. Рим славился роскошью своих оргий..

Пригубив глоток зелья, что преподнесла ей одна из весталок, Иродиада почувствовала, как все тело наполнилось теплом. Она даже не понимала, что происходила с ней в первую и последующую минуту: ей просто хотелось танцевать, и она танцевала, начисто поддавшись танцу, подчиняясь лишь его возбуждающему и волнующему ритму, который захватывал её все более и более до дрожи, до сладостной истомы в животе. Мир расплывался, наполняясь невидимыми звуками и красками огней, приводящими в восторг. Она, как и прочие весталки, подходила к мертвой туше быка и пила вкусную, соленую кровь, исходящую из него, с каким -то животным наслаждением вгрызалась белыми, здоровыми зубами в сырое мясо, которое теперь казалось самым изысканным восточным лакомством, что довелось ей испробовать. Она не заметила, сколько прошло часов: как оказалась обнаженной, как её вырвало, как, уставшее тело, отказавшись подчиняться бешеному ритму дикого танца, рухнуло на траву, потому что было некуда упасть, от предававшихся слиянию в любовном экстазе ковра из обнаженных женских тел, и она упала там, где свалила её пьянящая истома, кажется в небольшой пологистый овраг, на кого-то уже лежащего там, но она уж не почувствовала боли, ни стыда, ни страха при падении, как чувствует человек внезапно по не чаянию рухнувший в общественном месте, ни самого факта падения, как и та, на кого она упала до неё, как две молоденькие весталки - умелые бонэ-меритриксы, чьи руки проворны как ласточки, а губы не ведают усталости в ласках, присоединившись, к ней, тот час принялись целовать её, ловя и лаская её соски губами и языком, тихими истомными голосами умоляя испробовать их услуги, предвещая их госпоже неземное блаженство за небольшую, символическую плату в честь богини Весты.

«Hic habitat felicitas». «Здесь обитает наслаждение», - гласил негласный девиз лесбиянкой оргии, провозглашаемый стонами и воплями совокупляющихся весталок, и Иродиада, так же опоенная тем всеобщим любовным дурманом безумия, что хранилось в зелье, без лишних раздумий и промедлении поддалась всеобщему разврату, желая получить обещанное наслаждение сейчас же, тут и немедленно, будто это был последний день её жизни.

Небрежно распустив туго связанный, высокий пучок роскошных волос, Иродиада кинула им несколько золотых монет, припрятанных там в небольшом кожаном кошельке-связке, и поудобнее устроившись на ворох душистых оливковых листьев, служившими развратницам временной постелью, приготовившись к тому самому редкому наслаждению, в которых женщины намного более превзошли мужчин с их природной животной грубостью.

Монеты тот час же испарились в жадных и проворных ручках маленьких меритрикс, будто были склеваны птицами, и девушки приступили к мастерству, единственному, которое они знали, единственному, что давало им средства на жизнь ещё с самого детства.

Одна из них, сидя в головах, все так же, не переставая, ласкала соски госпоже, делая их упругими от возбуждения, другая же, опускаясь все ниже по туловищу Иродиады, подобно распластавшейся в тягучем желании выгибающейся кошки, с нежной силой процеловывала дорожку до самого клитора, и вот, дойдя до главной, заветной точки наслаждения, впилась в неё своим гибким розовым язычком, чуть засасывая губами. От нахлынувшего на неё нарастающего блаженства плоти, тело Иродиады изогнулось точно в эпилептическом припадке, а из горла вырвался стон блаженства. Но юные меритриксы знали свое дело. Не доводя клитор до высшей точки блаженства, они отпускали его, заставляя тело биться в конвульсии, и умолять госпожу продолжить, ещё и ещё, и вот уже дорогая тиара из золотых оливковых листьев, некогда поддерживающая замысловатую прическу госпожи так же перешла в их распоряжение, а ненасытная плоть развратницы требовала все новых утех. Когда очередной поток ласк заканчивался, Иродиаде казалось, что она умирает от наслаждения, и лишь непомерное желание новых наслаждений воскрешало её обессиленное вожделением тело. Это был запой, запой, никак не находившей своего упоения.

Иродиада потеряла контроль над собой, своими желаниями, происходящей с ней. Вдруг, происходящее стало вновь напоминать какой-то кошмарный сон, теперь вместо них каким-то загадочным образом исчезли со сцены действия, словно упорхнувшие голубки, и над ней заступила какая-то неприятная старуха в театральной маске криворотого сатира.

- Мои маленькие рыбки, вы сполна выполнили мой приказ, славно послужив наживкой, - хриплым, чуть скрипучим жутким голосом произнесла старуха.

Дальше стало происходить и вовсе невероятное. Иродиада увидела, как порывшись в складке туники, бабка, вдруг, самым бесцеремонным образом улеглась на неё всем своим жирным , обрюзгшим от старости телом, и через секунду в ноздри Иродиады ударил тягучий мужской запах пота. Иродиада уже хотела вскрикнуть, сбросить с себя омерзительную старуху, как плотный, теплый, ненасытный член вошел в неё. Это не было простой деревянной калабашкой, искусно выточенной из куска оливкового дерева в виде мужских гениталий, которую весталки использовали в качестве страпана, хитроумно обвязывая вокруг талии столь незамысловатое приспособления для наслаждения, а настоящий, живой и теплый человеческий член.

Иродаиада больше не сопротивлялась. Ей нравилось то, что делала с ней эта мерзкая, толстая старуха. Степень собственного падения лишь возрождала в ней новую страсть отвращения, лишь возраставшего тошнотворного сладострастия. Она чувствовала, как сходила с ума.

И вот, когда уж действо подходило к упоению, движения старухи усилились до предела, капюшон слетел с неё, и в морщинистом, обрюзгшем лице чтрухи Иродиада узнала своего царственного дядюшку — императора Тиберия, императора Рима...